Просыпаясь утром, Петя видел вместо Невы мутную полосу, шел в тумане в институт, возвращался оттуда в тумане и тьме.
В этой же тьме ездил вечерами в монотонной конке к Клавдии и Полине. Иногда заставал там Степана, но тот больше сидел с Клавдией.
— Ну, Петруня, — говорила иногда Полина, — ты учишься? Ты будешь инженером, я — актрисой; ты будешь подносить мне букеты роз.
Она ходила взад и вперед по своей небольшой комнате, глаза ее горели, и ей, правда, казалось, что недалек тот день, когда она выйдет в свет великой актрисой.
— Будешь знаменитостью, — говорила Клавдия, лукаво кося на нее глазом, — присылай мне контрамарки, или устрой на выхода.
Полина волновалась, доказывала, что Клавдия напрасно ее шпигует, — и скоро являлся горячий кофе, простые, тихие разговоры, за которыми Петя отдыхал, забывал одинокую жизнь, почти всегдашнюю тоску.
В начале ноября они с Алешей сдавали репетиции. Петя с грехом пополам прошел, Алеше предложили прийти еще. Степан же к этому времени совсем забыл неудачу и был скорее доволен, чем недоволен петербургской жизнью.
III
«Пишу вам в институт наудачу, — не знаю даже, попали ли туда. Мы еще не трогались, переедем в декабре. Заходите, буду очень рада». Следовал адрес.
Петя слегка покраснел.
— Приятное письмо? — спросил Алеша, сидевший рядом. (Петя вертел в руках конверт.)
— Да, — сказал Петя тихо. — Письмо… от одной знакомой.
— Вижу.
Через минуту он сказал:
— Хорошая?
Петя не знал, что ответить.
— Я люблю красивых, — продолжал Алеша задумчиво. — Очень люблю красивых женщин.
Профессор написал в это время формулу дифференциала суммы; студент Иванов, записывавший перед ними, раздраженно обернулся.
— Нельзя ли потише?
Алеша слегка свистнул и зевнул.
Когда лекция кончилась, он сказал Пете:
— На днях Лизавета приезжает, — надо бы вас познакомить. Да она не надолго, вот дело-то какое. Я вам скажу тогда.
И Алеша простился, накинул легонькую шинельку и, сам круглый, легкий, зашагал по этой набережной.
Петя же думал об Ольге Александровне — не мог не думать. Все это время, занятое тяжкими и скучными делами, она была от него дальше, а теперь вдруг приблизилась, — точно осветила жизнь. Он, положим, знал ее мало. Но уже обаянье ее испытывал. Если–б спросили, любит ли ее, пожалуй, не ответил бы, но смутился б.
И теперь, зная, что через несколько дней она приедет, Петя прощал кое–что Петербургу: по этим улицам будет ходить она. Письмо пролежало в институте — вдруг она уже здесь, встретится на том перекрестке?
Эти дни Петя бродил один по городу — значит, был не в себе. Алеша заметил это и поставил ему на вид.
— Да, и вот еще что: прошу вас — сегодня ко мне, на файф–о–клок.
— Это еще что?
— Да уж приходите. Будет и Степан Николаич. У нас общие знакомые оказались.
— Почему же это файф–о–клок? Вы англичанином стали, что ли?
— А уж так я торжественно называю. И еще скажу вам — Лизавета приехала. Явилась–то третьего дня, нынче уезжает. Но вы ее увидите. Ну, ждем.
Петя обещал. Ему опять стало весело, что вот он увидит какую–то Лизавету, о которой Алеша напевал ему столько времени.
«Может, сватать меня вздумал? Он чудак». Петя про себя засмеялся, но ему не было неприятно, что его можно сватать.
Он надел свежую тужурку и отправился.
Алеша жил недалеко, тут же на Васильевском. Его найти было нетрудно, — в глубине большого двора странное здание, с огромными окнами. Здесь, в холоде, но в свету, жили художники. Алеша временно занимал студию уехавшего приятеля, ученика Академии.
Когда вошел Петя, файф–о–клок уже начался. Степан сидел на окне со стаканом чая; поодаль под огромным картоном, изображавшим Пьерро, — два студента; Алеша, без формы, в светло-голубенькой рубашке, старался подварить чай, а высокая рыжеватая девушка, остролицая, напоминавшая лисичку, вырывала у него чайник.
— Дай сюда! — кричала она и покраснела от раздражения: — ты страшно глуп, безумно!
И она стала доказывать, что нельзя подварить, надо разогреть самовар вновь. Она так была увлечена, что не заметила Петю.
— Погоди, — сказал Алеша: — знакомься, пожалуйста. Это Лизавета, сестра моя, а это Петр Ильич.
Лизавета протянула руку и сказала, как бы ища сочувствия:
— Нельзя на холодном самоваре, это идиотство!
Глаза ее блестели; нежный румянец дышал теплотой, отливал золотом чуть заметного пушка.
— Чего вы так волнуетесь? — спросил с окна Степан и улыбнулся.
Алеша захохотал, тряхнул слегка кудрявыми волосами:
— Уж такая она, вся как на пружинах.
— Ладно, — сказала Лизавета: какая есть, такая и буду.
Спор, прерванный Петей и Лизаветой, возобновился. Рассуждали о том, какими путями должна идти революция.
— Я думаю, — говорил Степан, — что раз мы считаем себя революционерами, то не должны отступать ни перед чем. Кто же говорит, что террор приятен. Но если жизнь так идет, что он становится необходим, то надо… быть достаточно мужественными. Больше ничего.
— Террор не достигает цели, — ответил рыженький студент, социал–демократ. — Без воспитания масс вы ничего не добьетесь. А массы воспитываются капитализмом.
Степан стал возражать. Алеша насвистывал. Лизавета села покойно, раздраженность сошла с ее лица, и теперь только Петя заметил, что она очень похожа на брата: у нее такие же веселые и открытые глаза. Степан, как видно, несколько подавлял ее, хотя во всех ее движениях, улыбке — была своя правда, которую, быть–может, она не умела даже высказать.
— Ну, — сказал Алеша, — революция, да без бомб, — это, по–моему, глупо. Какой там капитализм! Жди его.
— Разумеется, надо бомбы! — подхватила Лизавета.
Рыженький студент взглянул на них с таким видом, что ему трудно спорить с детьми, не читавшими Маркса. Не отвечая им, он опять обратился к Степану.
Петя молчал. Ему казалось, что отчасти правы и те, и другие; но чтобы говорить так, надо за что–то бороться на самом деле, а не только разговаривать. О себе же он знал, что не может бороться уже потому, что ему неизвестно и более существенное: для чего живет сам–то он?
Он подошел к окну, взглянул сквозь огромные стекла на небо, на крест Исаакия, и привычная тоска охватила его. Один, один, по-прежнему, и никому не нужен. Неужели судьба его — праздное коптительство неба, вдали от большого и настоящего, что есть, все же, в жизни?
