И до самого вечера двигались через Москву люди и кони, оглашая воздух нестройным гулом голосов, рева и топота.
Кряж нашел княжеский отряд под началом старого Антона и присоединился к нему, усмехаясь веселой улыбкою.
— Чего зубы скалишь? — угрюмо спросил его Антон.
— А весело! — ответил Кряж. — Ровно на свадьбу едем!..
IX. Сила солому ломит
Темный вечер 30 апреля в канун царского отъезда опустился над Москвою. Рыжий Васька, Тимошкин сын, выбежал играть из дома. Он поймал молодого щенка и четвертовал его в поле, недалеко от «божьего дома», после чего наткнул на палки его голову и лапы и побежал к дому на ужин, как вдруг до чуткого слуха его донеслись осторожные шаги; он тотчас припал к земле и скрылся за толстой липою. В темноте прямо на него надвинулись три тени и остановились шагах в двух, так что Васька даже попятился и, сжав в руке нож, насторожился.
— Рано еще, — сказал один.
— Пожди, сейчас Косарь подойдет. Тогда и двинемся.
Васька задрожал с головы до пят. В одном голосе он признал знакомый. Ему тотчас вспомнились оловянные рубли, за которые отец вздул его так, как может драться только палач, и злоба закипела в его груди.
— Ужо вам, — пробормотал он и подполз ближе.
Знакомый голос сказал:
— Неустрой-то с задов петуха пустит?
— Да, — ответил другой, — как Панфил совой прокричит. Ты только помни: от меня ни на шаг; уведу я ее, тогда воруй, а до того ни-ни!
— Словно впервой, — обидчиво возразил знакомый голос.
Как яркой молнией имя Панфил озарило смышленую башку Васьки.
«Не иначе как у боярина», — решил он тотчас и, отползши шагов пять, поднялся на ноги и пустился к боярскому дому, что стоял особняком за разбойным приказом, ближе к самому берегу.
Боярин сидел у себя в горенке распоясавшись и, плотно поужинав, допивал объемистый ковш малинового меда.
Глаза его заволоклись, толстые губы расплылись в широкую улыбку, и он бормотал себе под нос:
— А и дурень этот Бориска! Ой, дурень!.. Царский дядька, на государском деле сидит, а все ж дурень. На тебе! — по бабе сохнет. Старому-то седьмой десяток идет, а он девку в семнадцать взял. Э-эх! Ты люби баб, а не бабу! — наставительно сказал он наплывшей свече и погладил бороду, широко улыбнувшись.
— Как я! Мне баба тьфу! Сейчас Акулька люба, а там Матренка… Акулька… — Он задумался и покачал головой.
— Кобенится, на ж! Нонче ей подвески дам, а станет опять старое тянуть — плетюхов. Да!
Он поднялся, тяжко опираясь на стол, и хотел идти, когда в горницу влетел запыхавшийся Васька и чуть не сшиб его с ног.
— С нами крестная сила! — испуганно воскликнул боярин. — Сила нечистая! Эй, люди!
Васька в желтой рубахе, испачканной собачьей кровью, босой, в синих портах, с ножом в руке, раскрасневшийся и рыжий как огонь, действительно походил на чертенка.
— Нишкни, боярин! — заговорил он торопливо. — Я Васька, Тимошкин сын! Нишкни!
— Уф! — перевел дух боярин. — Чего ж ты, вражий сын, так вкатываешь? Али в сенях холопа нет? Ну, чего тебе? — Беда, боярин! Слышь, на тебя заговор воры делают. Жечь хотят.
Боярин сразу протрезвел и ухватил Ваську за волосы.
— Заговор? Воры? А ты откуда знаешь? Ну? ну?
Васька ловко выкрутил свою голову и стал рассказывать, что слышал.
— А Панфил должен им знак подать. Совой крикнуть!
— Панфил! Эвось! Ну-ну! Я ж им!
Боярин подумал и потом быстро сказал, вставая:
— Беги в приказ и накажи, чтобы сейчас сюда десять стрельцов шли. Как придут, пусть у задов от ворот до реки вкруг тына станут и всякого вяжут. Понял?
Васька кивнул и выскользнул из горницы. Боярин злобно усмехнулся и захлопал в ладоши. На его зов вошел холоп.
— Возьми, Ивашка, еще двух да сымай ты мне Панфила. Скрути и ко мне веди!
Холоп поклонился и вышел. Боярин подпоясал рубаху, надел сапоги и снял с гвоздя толстую ременную плеть.
В сенях послышался шум: боярин сел на скамью и приосанился.
В ту же минуту вошли холопы, толкая перед собою бледного, перепуганного Панфила со скрученными за спину руками.
Он вошел и упал на колени.
— Государь, что они разбойничают! — начал было он, но боярин так махнул плетью, что лицо Панфила разом залилось кровью.
— Я тебе дам, вор и разбойник! — кричал он зычно. — Сам воровское дело против своего государя затеял, да еще воет! Пес! волчья сыть! Сказывай, кого криком совиным сюда скликать сбирался?
Панфил задрожал как в лихорадке и повалился ничком.
— Смилуйся! — завыл он. Боярин ударил его вдоль спины.
— Сказывай!
— Молодцы тут, боярин, у тебя девку выкрасть сбирались, а худого ничего, ей-Господи!
— Брешешь, пес! Какую девку?
— Акульку, государь!
Лицо боярина загорелось злобою.
— Э, так это, может, тот вот, что в приказе помер! Ну-ну! Ивашка, беги на двор да скликай холопов, кого с колом, кого с топором. А вы ждите его! Откуда кричать хотел: со двора али с саду?
— Со двора, государь!
— Ну, ин! ведите!
Панфила поволокли, а боярин, помахивая плетью, пошел за ним следом.
На дворе столпились холопы, Панфил стоял в середине с вывороченными за спину руками и искоса поглядывал по сторонам, в то время как боярин говорил:
— По пять к каждому амбару, да к клетям идите! Коли где огонь покажется, шкуру спущу! Иди, Ермило, возьми пяток да у ворот стань, а ты, Ивашка, возьми…
В это мгновенье Панфил рванулся в сторону и быстрее лани бросился бежать со скрученными руками. На миг все оцепенели от такой наглости, но тотчас боярин оправился и завопил:
— Лови его, держи!
Челядь бросилась вперед беспорядочной толпою, сшибая в темноте друг друга, и в тот же миг в воздухе раздался протяжный, унылый крик совы.
В небольшом домике посреди густого сада боярина сидели четыре молодые женщины. Одна из них, рослая, красивая, со сросшимися черными бровями, беспокойно переходила от окна к дверям, жадно прислушиваясь к тишине.
— Ты чего это так задергалась, Акулька, — насмешливо спросила ее одна, — али боярина не дождешься?
Акулина бросила на нее презрительный взгляд.
— И не стыдно тебе смешки делать, Матрена, — заговорила с упреком третья женщина, — ей здесь застенка хуже, с боярином-то, а ты…
— Тсс! — вдруг остановила их четвертая, и все насторожились. Со двора послышались крики,
