по лестнице. Мирон пошел за ним следом, а Лукерья Даниловна, не приходя в сознание, лежала на полу с проломленной головой.
Тем временем гультяи, ворвавшись в погреб, с жадностью пили мед и пиво и пьяные выбегали на двор снова. Мирон с Панфилом перешли двор, сад и подошли к одинокой бане, где когда-то томилась Акулька. Сильным ударом чекана [27] Мирон сбил замок и, распахнув дверь, вошел в просторную горницу. Четыре девушки при их входе испуганно забились в угол.
— Уф! — сказал Панфил, опуская на землю боярина.
Мирон обратился к девушкам и сказал:
— Не бойтесь, милые! Не обидчики мы вам! Принесли мы вам в подарочек боярина, чтобы с ним за ваши слезы рассчитаться!
— А вы сами кто? — спросила одна из девушек.
— А мы вольные люди; тоже счет с боярином имеем. Так вот и привели его сюда, чтобы со всяким посчитаться можно было.
Девушки оправились и вышли из угла, пугливо смотря на огромную тушу недвижно лежащего боярина.
— Сбегай-ка, Панфил, за водою, — сказал Мирон, — да заодно достань прутьев с батогами, угольев, ежели найдешь, а то просто веников пару!
Панфил ушел, а Мирон остановился над боярином и со злобной радостью смотрел на него.
— Сократился, — прошептала одна из девушек, — довольно насильничал над нами, срамник!
— Давно вы у него? — спросил Мирон.
— Шестой месяц! — ответила одна.
— Четвертый месяц! — ответила другая.
— А я уж год, как мучаюсь! — Сказала третья, а четвертая только пронзительно завыла от обиды и горя.
И полились их жалобные рассказы. У всех у них была одна история с Акулиной. Так же их взяли в застенок, а из застенка перевели сюда.
— Не сдается которая, ту секут. Вона одну, рассказывают, насмерть засек, разбойник!
Мирон вздрогнул и сказал:
— Это была моя полюбовница!
— Горемычный ты! — воскликнула одна из несчастных.
Мирон усмехнулся:
— Теперь он горемычный! — и ткнул боярина ногою в бок.
Тот давно очнулся, но нарочно не двигался и сдерживал дыханье, слушая эти разговоры и думая о своей горькой участи. От толчка в бок он простонал. Мирен обрадовался и нагнулся.
— А, боярин, прочухался?
В это время вошел Панфил с пучком розог, несколькими плетьми и пачкой веников. За ним следом вошло несколько холопов.
— На боярскую расправу поглядеть! — сказали они просительно.
— Что же, можно! — усмехнулся Мирон и снова толкнул боярина. — Ну-ка, поворачивайся, что ли! Братцы, — сказал он холопам, — скиньте-ка с него рубашку!
Холопы бросились и в один миг сдернули с него рубаху. Мирон роздал девушкам кому плеть, кому розгу и сказал: — Считайтесь с ним, а я опосля!
Девушки пришли в неистовство. Они вспоминали лихому боярину все свои обиды и хлестали его нещадно под прибаутки холопов, а Мирон тем временем разжигал веники.
— А это тебе за Акульку! — сказал он, когда девушки устали хлестать, и начал водить пылающим веником по истерзанной спине боярина. Тот лишился чувств, но от этой адской боли очнулся, закричал не своим голосом и снова лишился чувств.
— Не нравится! — усмехнулся Мирон.
— Пусти-ка и меня! — сказал Панфил и, ухватив ус боярина, вырвал его с мясом.
Девушки побледнели от ужаса и с криком выбежали из бани. Холопы оторопели, и только Панфил с Мироном продолжали свою дикую расправу, радуясь каждому стону, вырывающемуся из полурастерзанного тела боярина.
Когда они оставили его, тело Матюшкина представляло кровавую обугленную гору, в которой не было даже признака человеческого.
Панфил и Мирон вышли мрачные, торжественные и, миновав двор с бушующими гультяями, вышли на улицу.
Им навстречу бежала толпа; среди всякого сброда виднелись то тут, то там страшные лица колодников.
Несколько человек, составлявших ядро толпы, высоко поднимали на палке отрубленную голову и кричали:
— Со всеми так будет! Ладно, поиграли нами, пошутим и мы!
— Берегись, спесь боярская!
Мирон взглянул на отрубленную голову и узнал в ней голову дьяка.
— Всем один конец, это верно! — произнес он злобно.
— Эй, вы! Куда ж теперь идти хотите? — закричал он толпе.
Толпа остановилась. Многие узнали в нем своего вожака и закричали:
— Куда поведешь нас! Мы за тобою!
— Тогда к Шорину!
— К Шорину! к Шорину!
— Гайда, ребята!
В это время со стороны города подбежала ватага.
— Братцы! — закричали они. — Бежим на площадь! Там от царя гонец!
— На площадь!
— От царя гонец!
Голова Травкина, сброшенная с палки, полетела на землю и глухо ударилась.
Толпа ринулась по улицам, давя и толкая друг друга, прямо на Красную площадь.
Мирон с Панфилом медленно шли позади.
— Не улестил бы народ он только, — озабоченно говорил Мирон.
По дороге встречались отдельные ватаги; они присоединялись к толпе и текли на площадь, как лавина.
XVII. Безумие
Хованский на взмыленном коне стоял посреди Красной площади и надрывался от крика. Кругом его, куда ни глянь, виднелись головы, лица и шапки, и только огромная любовь москвичей к Хованскому разрешала ему такую безумную отвагу.
Он не думал об опасности и кричал, надрываясь:
— Православные! Народ московский! Что вы затеяли? Очнитесь! Царь-батюшка милостив и ваши вины пока что отпустит. Не одумаетесь, поздно будет! Ни за что пропадете. У царя немало войска и верных слуг!
— Мы не на царя, а на слуг его! — закричали из толпы.
— Мы тебе зла не желаем! Оставь нас!
— Православные, люди добрые! — надрывался Хованский. — Успокойтесь! Царь за мною в Москву будет. Все рассудит!
— Пусть бояр-изменников выдаст! Пусть собаку Милославского нам отдаст!
— Оставь, Хованский, ты человек добрый, в наше дело не вмешивайся.
— Братцы! — раздался зычный голос Мирона. — Да чего ждать? Идем на Шорина!
