— К Шорину! к Шорину!
— Хованский, уходи!
— Прочь с дороги!
И, как вспененное непогодой море, толпа вдруг заволновалась, метнулась направо, налево и потекла.
— К Шорину? — раздались крики.
Хованский направил коня к дому Теряева и стал медленно пробираться в толпе.
Князь Теряев с сыном Петром и князем Куракиным держали совет, когда приехал Хованский.
Он слез с коня и неслышно вошел в горницу. Строгие до внешнего этикета московские бояре теперь и не подумали о нем.
— Что, упарился? — спросил его Куракин, зная от Петра об его приезде. — Уговорил?
Хованский только качнул головою.
— Дай испить, — попросил он Теряева, — всю глотку надорвал!
Теряев хлопнул в ладоши и велел подать меду и кубок.
— Тяжелые времена переживаем! — сказал он. — Беда отовсюду! И война, и голод, и дома нелады.
— И не скажи! — Хованский махнул рукою. — Слышь, выдай им Милославского. Теперь на Шорина пошли. Хорошо, коли убежит!
— Не грех и Милославского трепануть, — сказал Куракин.
Хованский усмехнулся и погрозил пальцем. Потом сказал:
— Ну, я сейчас и назад к царю! А вы что делать будете?
— Мы-то? Да вот наш воин, — князь Куракин указал на Петра, — берется стрельцов собрать да свой полк, и по малости укрощать будем. Где можно. Дворец побережем, казну…
— Ну, ин! — сказал Хованский. — Я еду. Князь, нет ли коня у тебя? Мой угнался!
— Бери любого, — ответил Теряев и приказал приготовить коня.
Мятежники бросились к дому гостя Шорина, разбили его, разграбили, искали самого Шорина и не нашли его. Вместо него они схватили его пятнадцатилетнего сына.
— Где отец? — кричали они, встряхивая его.
— Он еще на неделе уехал!
— Куда?
— А не знаю.
— А, щенок! падаль! врать еще! Говори, что в Польшу уехал, с письмами от бояр, чтобы царю изменить!
— Не знаю!
— Говори, как наказываем; не то живьем сожгем!
Мальчик заплакал.
— Ну, куда твой отец уехал?
— К полякам с боярскими письмами, чтобы царя извести! — ответил он, дрожа от страха.
— Го-го-го! — загудела толпа.
— Братцы, к царю его! В Коломенское! Пусть на бояр докажет!
— К царю! к царю!
— Всех бояр-изменщиков на виселицу!
— В Коломенское! — И, подхватив мальчика Шорина, толпа хлынула из Москвы.
Хованский выехал от Теряева, увидел движение толпы и вернулся.
— Все бегут из города, — сказал он, — вероятно, в Коломенское. Вы, как они уйдут, ворота заприте, а потом следом войско пустите!
— Хорошо! — согласились градоправители и сделали так, как сказал Хованский.
Ворота заперли, едва вышла толпа.
Петр поручил немцу Клинке ловить со стрельцами оставшихся воров, а сам, собрав свой полк и прихватив еще стрелецкий, три часа спустя двинулся в тыл бунтующим и шел за ними следом, готовя им поражение.
— Не иначе как на Москву ехать! — решил государь со своими боярами, поднимаясь с кресла.
Милославский робко заметил ему: — Боязно, государь!
Царь взглянул на него и вспыхнул как порох. Глаза его сверкнули.
— Мне боязно? — воскликнул он. — Царю боязно идти к своему народу? Отцу к детям? Да в уме ли ты, боярин? Тебе надо хорониться нонче, — добавил он спокойно. — А цари от народа никогда не прятались!
В это время, забыв придворный обиход, дворянские дети вбежали в палату и закричали:
— Идут, идут! Берегитесь!
Бояре заметались. Милославский бросился в покои царицы и там забился в дальний угол. Вспомнил он, как в 1648 году разъяренный народ шарил Морозова, как расправился с искупительной жертвою, Плещеевым. Вспомнил и затрепетал от ужаса и позора.
Вспомнили это и бояре и бросились кто куда. Царь оглянулся и увидел подле себя только князя Терентия Теряева да дворянских детей.
Он горько усмехнулся и сказал:
— Знает кошка, чье мясо съела. Пойдем, князь! — и твердым шагом пошел к выходу.
Тысячная толпа бежала с гамом и криком, неистово махая руками.
Увидев государя, она бросилась к нему и вмиг окружила его со всех сторон.
Дворцовая стража только ахнула и не решилась, за своей малочисленностью, идти к царю для охраны.
Царь, тихий, улыбающийся, совершенно спокойный, в сознании правоты своей, стоял среди возбужденного народа.
Из толпы раздались отдельные крики, которые вскоре слились в протяжный гул.
Царь поднял руку.
— Ничего не слышу! — сказал он. — Говорите выборные!
— Отдай нам Милославского! Он вор и всем ворам потатчик! — раздался отдельный возглас.
Наиболее смелые выдвинулись к царю.
— Царь-батюшка, — заговорили они, — житья не стало. Окружили тебя псы бояре, и не слышишь ты стона нашего, не видишь слез! Сперва десятой, а теперь уж и пятой деньгой обложили, за все берут! За воз берут, прорубное берут, посошное, на правеже забивают! Жить нельзя!
— Ямчужные, городовые, подможные, приказные — все плати! — закричали другие голоса.
— На завод селитряный дрова вози!
— Серебром давай, а откуда оно, коли его все к рукам прибрали!
— Воеводы ходят да кричат: кого хочу, того в тюрьме сгною!
— Смилуйся, государь!
— Теперь тесть твой да собака Матюшкин людей в приказ берут да с дыбы казны добиваются от них!
— Выдай нам Милославского!
Толпа волновалась и, тесня царя, хватала его за руки, за подол платья, за пуговицы.
Царь стоял недвижим. Лицо его то принимало выражение страдания, то вспыхивало стыдом за своих бояр.
— Ну-ну! — заговорил он наконец, совладав с собою. — Успокойтесь, детушки! Теперь вы до меня дошли. Я все узнал! Вот сейчас на Москву поеду и сам сыск учиню.
— Выдай нам бояр твоих!
— Выдай Милославского!
— Не могу! Сами судите, кто над всеми старшой? Я, милостью Божьей! Мой и суд, моя и расправа! Коли сыщу вины на них, никого не помилую!
— Чему нам верить?
