— Мне верить, царскому слову моему! — гордо ответил царь и выпрямился с величественным жестом. — А теперь идите с миром назад, в Москву! Я туда сегодня же выеду. Там и суд будет! Выберите от себя челобитчиков!
— А в чем зарок?
— Богом клянусь вам и своим царским словом!
Из толпы выдвинулся здоровенный детина и протянул царю свою огромную руку.
— Бей, государь, по правде рукою! — сказал он.
Царь вспыхнул, потом засмеялся.
— Ну, ин быть по-твоему! По рукам! Вы в Москву, я за вами! — И он опустил свою руку в широкую лапу мятежника.
Тот в неистовом восторге обернулся к толпе и, показывая всем свою правую руку, закричал:
— Бил государь по рукам! Теперь верно! Домой, братцы!
— Назад! в Москву!
— Многие лета государю-батюшке!
— Здравствовать тебе на радость нам!
— Слава царю!
Толпа с криками ликованья двинулась назад, и до царя доносились возгласы:
— Теперь добились правды! Слава царю!
Царь долго смотрел вслед удаляющейся толпе. Потом обернулся к Терентию и с тихою улыбкою сказал:
— Что дети!
— Да, что дети! — ответил Терентий и сурово прибавил: — А обидеть их — что детей обидеть. Одна защита у них — это ты!..
Царь кивнул головою и тихо пошел во дворец.
XVIII. Сила и правда
— Завтра в утро на Москву сбираться, — сурово отдал приказ царь, входя в палаты.
Бояре видели всю сцену царя с народом и теперь, успокоенные, повылезли из щелей и окружили царя. Он чувствовал себя героем и развеселился.
— Эй, вы! — шутил и смеялся он над их страхом. — Царские слуги!
— Ну а где ж твой силач? — обратился он к Ртищеву.
Ртищев низко поклонился царю и быстро выбежал из палаты, все оживились и повеселели. Царь снова пошел в сад и там смотрел на кулачный бой, а после всенощной остаток вечера провел у царицы. Идя на покой, он сказал Теряеву:
— Ну, князь, хоть и не спальник ты нонче, а думный боярин, все ж с тобою мне побыть хочется. Идем ко мне в опочивальню!
Терентий молча поклонился царю, а все с завистью поглядели на князя. Царь отпустил бояр и пошел в опочивальню. Отпустив спальника, он разделся с помощью Терентия и лег в постель, отпахнув полог кровати.
— Не буду спать нонче, — проговорил он, — взволновали меня дела эти! Тяжко, князь, царем быть! Немила эта корона самая! Подчас иному сокольничему завидуешь: нет у него ни тревог, ни забот; нет ответа перед Богом такого страшного!
— Господом помазан на царство; Господь и силу даст, — тихо промолвил Терентий.
— Эй! силу, силу, — вздохнул государь. — Да коли она вся на бояр идет? Вот хоть бы теперь? Тестюшко мой, знаю, народ грабит, а что поделаю? Другой, может, хуже, будет. Были Морозовы, согнал их, поставил Милославского — и того хуже. Его прогонишь и Бог весть на кого наткнешься. Нету ни царских, ни Божьих слуг; всяк только о себе думает, а я за всех! — Он вздохнул и замолчал. На душе его было горько.
Он ли не отец для народа своего? Он ли не молельщик? На церкви жертвует, нищую братию оделяет щедро, принимает и сирого, и убогого. Не гнушается ни больным, ни колодником, а Господь словно отворачивается от него. Голод, мор, войны, пожары, бунты! Всего вдоволь — и нет только мира да спокойствия.
— Господи! — тихо прошептал он. — Вразуми, но не оставь милостию!
Его кроткая душа скорбела. Ему было больно видеть оскудение своего народа, и в то же время он не знал, чем помочь своему горю.
Князья Теряевы, Ордын-Нащокин, Шереметев да Матвеев, Артамон Сергеевич, — вот и все! — перебрал в уме царь своих слуг, в честность которых он мог поверить.
— А остальные? — И царь горько усмехнулся.
Терентий лежал на широкой лавке и думал свою думу.
Вот оно! Начинает сказываться! Не проходит даром отступничество! Господь видит и карает. Все стали слугами антихриста — на всех печать его, а устами говорят: «Господи, Господи». Никонианцы презренные! И ему вспомнилась моленная Морозовой, Аввакум с его горячею речью, юродивые с их жаждою пострадать за веру, и сама Морозова, презирающая всю суету.
Любовь смешивалась с благоговением, и Терентий с умилением думал: «Скоро увижусь с нею».
Ночь прошла спокойно. Рано, чуть свет, стали сбираться в дорогу: выкатывали колымаги, запрягали лошадей, выстраивались вершники и скороходы.
Тем временем толпа, идущая из Коломенского, встретилась с бегущими из Москвы.
— Назад! — закричали первые. — Государь-батюшка сам на Москву приедет сыск делать!
— Нет! — закричали из встречной толпы, — мы государю языка ведем: на бояр доказывать!
— Что на бояр?
— А то, что они с Польшею дружат! Батюшке-царю измену готовят!..
— Вешать их! Топить!..
— За тем и к государю идем! Поворачивайтесь за нами! Государь нам их сейчас головой отдаст!
— Назад! Назад! — закричали в толпе, и все, соединившись вместе, двинулись снова в Коломенское, таща с собою и малолетнего Шорина.
Мальчик был ни жив ни мертв. От страха он плакал и просил отпустить его, а мятежники говорили:
— Ужо, ужо! Сперва царю правду докажи!
В чем была правда, они не понимали и сами. Слишком была велика ненависть, накопившаяся за много лет, против бояр, и теперь она вылилась в такой безобразной форме. Царь вышел на крыльцо, собираясь ехать в Москву, когда ему с испугом доложили о приближавшейся грозе.
Царь нахмурился.
— Опять! — грозно воскликнул он. — Чего ж им от меня надо? Неужто не поверили?! — И прежде, чем могли опомниться бояре, он вскочил на своего коня и поскакал прямо на несметную толпу.
Толпа увеличилась почти в два раза. Она занимала всю ширину дороги и черною тучею тянулась на добрых полверсты. Царь осадил коня и тотчас был окружен шумящей толпою. Он был один. Позади него из бояр находился только Терентий. Все оружие царя составлял поясной нож, но он и не подумал о том. Подняв шелковую плеть, он грозно закричал на толпу:
— Что ж вы, крамольники, опять вернулись? Мало вам моего царского слева? Чего вам надобно?
— Милости, царь! Правды! — закричали в толпе. — Не мы, а бояре твои — крамольники! Выдай их нам на расправу!
— Слышь, государь, они полякам прямят!..
— На тебя зелье готовят!..
— Мы за тебя заступники!..
Царь смутился.
— Что еще? С чего вы брешете?
