свисавшие складками, третий был в синем шерстяном костюме.
— Опять старая история? — закричал, подходя к ней, тот, с острым подбородком. — Ты снова звонила ее мужу и наплела такого, что он тут же примчался. Ты ревнуешь? Ревнуешь меня к каждой хорошенькой женщине. Я вытряхну из тебя твою паршивую душонку…
— Возьмите себя в руки, — посоветовал ему господин в гандистской шапочке, на всякий случай засучивая рукава. — Она дала вам отставку, и вы решили сорвать зло на других? У вас есть доказательства, что она звонила по телефону?
Женщина с лошадиным лицом проговорила в нос:
— Что ему нужно получить — пусть берет, что хочет бросить — пусть бросает… Когда ты ей был нужен, она увлекала тебя, не стал нужен — выгнала. А теперь поплачь. Садись, Тхакур-сахиб. Господин капитан, дайте, пожалуйста, платок, я вытру ему слезы.
Тот, что был в синем костюме, выхватил из кармана шелковый платок, благоухающий духами. И протянул его женщине.
— Так вы еще вздумали издеваться, — взревел Тхакур. — Хорошо же, подлецы, я припомню вам! У меня отобрали имение, земли, отобрали усадьбу. Вам и этого кажется мало! Теперь вы отняли у меня любовницу. Но что из этого досталось вам? Свиньи! — Он схватился руками за голову, побрел к стойке, взял полный стакан виски и уже хотел выпить, но какая-то внезапная мысль удержала его. Он стоял так с минуту, затем медленно опустился на пол, прижал к груди стакан и зарыдал.
Нафис стало не по себе. Мужчина валялся на полу и хныкал, как упрямый ребенок. Но после того, что она услышала, что она теперь знала о Джавиде, все остальное казалось не важным. Все спуталось в голове. Не о той ли Суман шла речь в письме Юсуфа? Но какое отношение она имеет к Шадилалу, откуда ее знает Джавид? Нафис встала и обратилась к Салману:
— Пойдем. Наверное, уже около десяти.
Салман встал, и они пошли к выходу.
За одним столиком громко спорили.
— … Нельзя было избирать Джагат Прашада от Конгресса, — горячился старый конгрессист, со стаканом апельсинового сока в руке. — Если вы не знаете, то я могу рассказать вам, что этот джансанговец виновен в резне, которая произошла в Шахджаханпуре. Что из того, что теперь он стал конгрессистом? Этот святоша и впредь будет хранить лишь одно — собственную выгоду…
— Но господин Салим раньше тоже был членом Мусульманской лиги, — возразил его собеседник. — А ведь ему разрешили заведовать магазином нормированных продуктов.
— И это глупо. Разрешение должен был получить Мангал, — не унимался старик.
Остальные за столом рассмеялись и заговорили все разом.
— Ну разве это подходящая личность, ваш Мангал? Он же нелюдим, он не сумеет ладить с начальством, он не сумеет ни провести собрание, ни выступить с убедительной речью… Он ни разу не появлялся в Найнитале, хотя здесь каждое лето собирается все общество…
— Да, теперь только эти качества принимаются в расчет, — сокрушенно вздохнул старик. — А сколько лет провел Мангал в тюрьмах, чтобы приблизить час освобождения страны. Сколько раз его избивали, сколько лет он ходил, одетый в грубый кхаддар? Сколько лет он не брал в рот ни капли вина, скольким людям помог и сейчас помогает, об этом теперь никто не вспомнит. Теперь самые надежные сторонники Конгресса — это те, кто сидит здесь в клубе, пьет вино и играет в «шестьдесят шесть»! — Голос старика гремел, и он повернулся к столику в углу, за которым играли в карты два министра.
— Господин Шарма, это не «шестьдесят шесть», это бридж, — заметил кто-то.
Старик рассмеялся полным горечи смехом.
— Да, теперь изменились не только люди, изменились также слова и их значение. И слово «конгресс» становится у народа синонимом «теплого местечка»… Вот поэтому я и бросил политику. Решил я поинтересоваться делами одного приюта, но бросил и это. Кажется, каким бы делом ты ни занимался сейчас, оно все равно ведет тебя к подъезду какого-нибудь министра…
— Да, вы ведь бросили приют. Я был опечален, когда узнал об этом. Что там у вас произошло, господин Шарма?
— Трудно сказать, что произошло. — Старик замолчал и принялся за апельсиновый сок. Перед его глазами появился наивный, простой и обаятельный образ той девушки из приюта. Где-то она теперь, все там, смирилась? Или сбежала?
Выходя из клуба, Нафис обернулась еще раз и посмотрела кругом. Каким реальным и в то же время каким призрачным и фальшивым был весь этот мирок! Какие сладкие мечты и какая горькая действительность. Все они были обычными людьми, но больше походили на движущиеся тени, на блуждающих духов, на потерявшие покой привидения, которые смеются, не зная чему, говорят, не думая что, тянутся к красоте, не отдавая себе отчета в том, что такое красота, проливают слезы, не подозревая, что такое горе.
Она вышла. Салман задержался у входа, с кем-то разговаривая. Нафис спустилась по лестнице и по берегу озера добралась до площади. Носильщики паланкина еще издали бросились к ней. Они хватали и отталкивали друг друга, переругивались и каждый старался обогнать других.
Неполная луна уже спустилась к самому краю неба и висела над горизонтом. Бледным неверным светом освещала она этих одетых в черные, бурые, серые лохмотья людей, на плечах которых покоился весь груз существования тех, кого она оставила в клубе, груз, возложенный неизвестно с каких времен и по какой день. Их натруженные руки взлелеяли таких, как она, под босыми ногами дрожала земля. Вместе с ними жили их музыка и танцы, их жизни, их вино и опьянение, их красота и их страсти. Вдали группа носильщиков разложила костер и сидела вокруг него. Слышалась печальная мелодия горцев. Песня уносилась далеко, отражаясь от зеленых вершин, и эхо ее заполняло собой все пространство.
Джавид тоже увидел уходившую Нафис. Он направился другой дорогой, наперерез Салману. Он подошел туда, где Нафис торговалась с носильщиками, и спросил:
— Ты домой, Нафис? Так рано? Ведь еще нет десяти.
Нафис испугалась его неожиданного появления, но собралась с духом и ответила, что ей надо идти, что мама не совсем здорова и Нилам тоже.
В это время подошел и Салман. Она видела, как он бежал, очень быстро, скользя по гальке. Салман остановился рядом с паланкином, вытащил из кармана брюк сигареты, протянул Джавиду. Из другого кармана он извлек зажигалку, дал Джавиду прикурить, закурил сам.
— Нафис, ты обратила внимание на старуху, которая продает на углу бетель?
— Не-ет, — протянула Нафис, усаживаясь в паланкин. Я никогда не обращала на нее внимания. А ты стал заглядываться на старух? В ней есть что-нибудь особенное?
— Видишь ли, у нее один глаз стеклянный. И сделан так искусно, что я сперва даже не заметил…
Нафис насторожилась и подняла голову. Значит, тот разговор слыхал и Салман? Но как это могло быть — ведь он без умолку разговаривал с Аминой?
— Ну а какое отношение к нам имеет эта старуха и ее стеклянный глаз? — только и спросила она.
Салман пропустил ее слова мимо ушей. Он обратился к Джавиду:
— Господин Джавид, у вас сигарета потухла. Держите зажигалку! Не надо много думать, господин Джавид. В мире плохо живется тем, кто много думает.
10
Ахтар открыла комнату брата и принялась за уборку. Вечером поднялась пыльная буря, и теперь все в комнате было покрыто густой серой пеленой. Юсуф встал очень рано и сразу же отправился по своим делам. Ахтар воспользовалась его отсутствием и принялась за уборку, торопясь сделать все до его прихода. Юсуф не позволял ей наводить порядок в его комнате.
У стены в комнате Юсуфа стояла кровать, покрытая набивным покрывалом ручной работы. У изголовья — стол. Слева — письменные принадлежности, справа — бритвенный прибор. Рядом на вешалке
