Теперь стук. Всё настойчивее. Перешёл в тяжёлое буханье.
И машина издала свечение.
(Дом сотрясается, от двери отлетают щепки.)
Свечение развилось в нечто туманное, живое, зелёное…
(Сквозь трещины в досках воздух ушелёстывает наружу.)
И я настраиваю этот свет, подстраиваю, отстраиваю…
(Из пробоин свист, вой.)
И наконец зелёный принимает точный оттенок китайского крыжовника.
(Огонь в камине всхлюпывает от недостатка кислорода.)И я высвободил разряд энергии, и он вскинулся. И низринулся.
И раздался, и рассвистался.
И призрачно распахнулось судорожное калейдоскопическое излучение, поглотило ультрамаринов — а вакуум ни с того ни с сего застыл. Смёрзся в сферический куб безвременного пространства-времени, располосованный застывшими, точно мухи в янтаре, звёздными лучами. И, должен признаться, что со смехом наблюдал я трепыхание зачарованных пиратов, всё медленнее, медленнее — и застыли. Замерли все; и этой живой картине в обрамлении мерцающих огонёчков уготовано пережить галактики.
Через час (дверь уже починили, чаю заварили, немного в себя пришли) мы сели на 85-Амариллис, коттеджик наш как неуместное дополнение к руиноподобному инопланетному городскому пейзажу. Заскафандрились и ступили на поверхность астероида, смахивающую видом на печенье. Хеликс рядом со мной обследовал развалины — храмы-личинки на паучьих ногах, черепа-купола с идиотски раззявившимися ртами-окнами в окружении указующих перстов-шпилей, слизистые пагоды, доверху забитые мумиями пришельцев, похожими на ухмыляющихся кожекрылых морских коньков…
Мы шли пешком, всё глубже искривляя наши стопы в глубь осколка древнего города, холодный и безмолвный под звёздами. И мы всё шли, и шли — и вдруг Хеликс встал на месте. Глаза впёр в помойку, и глаза его начали расширяться и зеленовато разгораться кошачьим, ведьминским…
Доверяя его инстинкту (несмотря на своё фанатическое тунеядство и неутомимое обжорство, Хеликс в полном объёме обладал присущей семейству кошачьих чувствительностью), я разрыл кучу древнего мусора.
И нашёл.
Роза; фрактальная роза, бесконечные концентрические кольца лепестков внутри лепестков внутри лепестков.
Очередной экспонат в мою коллекцию.
Дома я поставил чайник на конфорку и положил розу на пол в гостиной. Потом я обставил её всеми предметами, которые насобирал за эти годы — рваный билет парижского метро, шприц, пластмассовая новогодняя ёлочка, вместо игрушек обвешанная глазами… Я иногда позволял себе предаться этой церемонии, этой попытке найти какую-то закономерность для этих разномастных странностей, сложить головоломку из кусочков.
И иногда у меня почти получалось, коллекция дрожала на грани объяснения… Случайные компоновки: ручонку куклы к шахматной фигуре, жёлудь к щётке для волос, комбинации на уровне логики сновидений, несущие глубокий смысл, который я почти — но никогда вполне — мог уловить.
Но в этот раз всё было по-другому.
Роза была ключом. Когда добавили розу, коллекция преодолела некий порог.
Достигла критической массы.
И стала лицом.
Лицом Офиклеиды, и оно тихо говорило:
— Найди меня, Скотт Фри… Крохи мои побираются по мирам иным. Пройди меж астероидов; собери то, что найдёшь…
Дала новые координаты — и…
Лицо исчезло.
Но даже такая кратковременная удача меня воодушевила. Решительно и целеустремлённо, прихватив чаёк и тарелку с ореховым печеньем, пошёл я вниз в подвал. И вскоре котлы принялись кипятиться, машинный отсек заполнился паром и запахом горячего масла, тарельчатые клапаны и дроссельные краны забухали с присвистом, кривошипы залязгали, а клапана отбивали такт. Уж мы далеко, увлекает нас прочь юго-восточный солнечный ветер, проносит мимо обжитых астероидов и астероидов, удушенных промышленностью, мимо занавешенных паутиной астероидов с привидениями, мимо роящихся булыжников, мимо гор, летящих во весь опор, и небесных тел из цельного куска нефрита.
Но вот подлетаем к 1888-Терпсихоре, танцующей безутешно в шести миллионах километров от Солнца. Почва её покрыта расстилающейся растительностью; на вакуумно-мангровых деревьях цветы радиотелескопов развернулись поглядеть на нашу посадку… и отвернулись обратно: наши первые шаги по поверхности планеты явно не произвели на них впечатления. Я огляделся по сторонам; Хеликс беспокойно жался ко мне. Деревья вставали высоко над головой, тонкие и моллюсково-мягкие, как рожки улиток, их корни-щупальца кишели скорпиончатой ядовитостью, на ветвях их спели зрелые злообразования.
Мы пошли вперёд, и поглотила нас чащоба, населённая тенями и туманами цвета гнилых зубов. И чем дальше мы шли, тем больше Хеликс беспокоился и подёргивал усами, пугался всего, пугался пустого места, и меня пугал в свою очередь…
Но он был кот бывалый и вёл нас всё вперёд и вперёд. И наконец почуял то, что точно должно было стать самым странным добавлением к моей коллекции.
Облако.
Мини-тучка, иссиня-чёрная и искаляканная молнией. Кем-то спущенная с небес на землю, воткнутая, точно копьё, в краеугольные камни.
Я её потрогал — облачная ткань оказалась твёрдой. Скользкая, как лёд; крепкая, как алмаз… Было такое ощущение, что я сплю и не могу проснуться. Я покрепче ухватился за один из облачных завитков и попробовал его вытянуть.
Астероид икнул.
Я опять потянул, и астероид дёрнулся.
Я поднатужился и высвободил завиток.
Земля под ногами подпрыгнула, и из дыры в камне засочилось нечто алое.
Фонтанчик.
Столб; широкий яростный гейзер крови — крови великана — крови существа до того огромного, что его кровяные тельца были размером с обеденные тарелки. И мы давай бежать, улепётывать домой, по сотрясающейся в судорогах земле, а местность вокруг нас содрогалась, морщилась, сгармошивалась… Я под мышкой стиснул облако, на удивление тяжёлое, и мы назад скорей-скорей, через кровавые потоки, сквозь электрическое, будто в дискотеке, мигание; деревья вокруг расхлыщиваются надвое, огромные валуны откалываются, в земле зияют трещины, видно, как там змеятся корни деревьев посреди полчищ фиолетовых червей, облако мне противится, хочет на волю, хочет примкнуть к буре…
И вот мы дома, проскочили в дверь как раз в тот самый момент, когда 1888-Терпсихора раскололась на кусочки — не астероид, а замаскированный под него кокон, который таил в себе эту личинковую тварь. Похожую на порезанный на дольки гигантский пенис, мокрый и крайне не вовремя рождающийся на свет, из розовой ротовой щели сочится клейкое, белое, огромная слепая шлемоголовка трясётся, голодным рыльцем хрюкает на нас. А я внизу в подвале уговариваю двигатели, подправляю топку жаром нетерпения… до тех пор пока темно-красное, коптящее пламя не жахнуло наконец наружу, опалив мне брови.
Ну вот, поршни закачали, толкатели затолкали, и пропеллеры подымают нас ввысь подальше от этой суматохи, увеличивают расстояние между нами и останками 1888-Терпсихоры.
И постепенно личинка растаяла в ночи.
Через десять минут, я как раз завариваю себе свеженького чайку с бергамотом, как вдруг звонит
