– Что? – переспрашивает мещанин, снова начиная волноваться.
– Одры! Вот что!.. Два часа битых… из сил выбился… пот прошиб… Бился, бился – ничего не поделаешь… Ну, думаю, пускай! Так – так-так… Согласен, говорю, я с вами… Взял и подмахнул этот самый вердикт… Вышел, читаю: «Нет, не виновен»… А они подумали, подумали да как бухнут: «Мы, – говорят, – так несогласны были…» Всех и вернули опять, нового старшину выбрали… Н-да, вот они какие!.. Ты вон послушай, что они говорят: Матрешки да Дуньки – это они знают хорошо… Это им по губе… А ведь у нас здесь «цивилизация». Понимаешь, Софроша?
Но мещанин опять не вытерпливает.
– Вы откуда будете? – грозно спрашивает он пеньковцев, наморщивая брови.
– Мы-то?.. Мы из-под Горок.
– Горские! Так и есть, слава известная!.. Не вы ли двух крестьян с козой при царе Горохе судили?
Некоторые из гостей начинают прислушиваться.
– Нет, крестьян не судили.
– Не судили? Кто же их судил? Вы судьи-то!
– Кажись, тебе, слободская кость, лучше знать про козу-то, – сказали рабочие.
– Чего?
– Лучше тебе про козу-то знать. Коза – мещанину сноха. Кого хочешь спроси!
В публике хохот.
– Калашники! – ругается сконфуженный мещанин.
– Ну-ну!..– вступились рабочие. – Али нас не узнал?.. Мы ведь, брат, не деревенские…
– А слышали, братцы, что приказный про господ-то рассказывал? – сказал Еремей Горшок.
– Слышали, а что?
– То-то, мол… Это он верно. Мы вот тоже опасаемся. Слышь, придется скоро барчука судить, двуженца.
– Так что ж?
– То-то опасно. Бог их знает: ихняя душа нам потемки. Проштрафиться недолго.
– Это так, – подтвердили фабричные. – Вот мы вспомнили: было здесь такое дело, было. Рассказывали тогда по городу: из-за этого самого один присяжный мужичок в бега ушел.
– В бега? – переспросили присяжные.
– Совсем убег… Поискали, поискали – так и бросили.
– Что ж это с ним?
– А так: веры в себя решился… Очень уж мужичок-то был смирный да богу крепкий.
– О господи! – вздохнул Еремей Горшок. – Вот какие дела. Да бывает временем таково тяжело, что точно себя решишься.
В это время пеньковцев заметили с «чистой половины».
– А!.. Еще присяжные!.. Нужно представить! Нельзя! – кричал «градский представитель», имевший особенную страсть к представительству и всякого рода представлениям, толстенький, коротенький человек с розовыми, раздувшимися щеками, среди которых пропадал маленький нос пуговкой; он был в коротком узком пиджачке, который словно впивался в его рыхлое тело. – Нельзя! – кричал он. – Петя!.. Саша!.. Господа присяжные, вот рекомендую: местные адвокаты… Кандидаты прав, – рекомендовал он пеньковцам, показывая на двух братцев-адвокатов, в бархатных визитках, пивших у буфета на брудершафт, – вот-с они, петушки… Защитники наших интересов… Вот-с каких жеребцов вырастили… Все на городском фураже-с воспитывали! Еще по тридцати лет нет, а уж животики округляют… Ха-ха! Вот они какие нынче, нашито ученые, не чета прежним, что сухопарыми цаплями ходили! А что касательно пушку, так вон, посмотрите- ка, какие вяточки у ворот стоят! Послужи нам – мы наградим!
Градский представитель пришел в совершенный восторг и до того увлекся, что начал что-то сообщать на ухо подвернувшемуся Недоуздку, хитро подмигивая на братцев-адвокатов.
– Так и споил, не глядя, что брат? – спрашивал Недоуздок.
– И споил! – восторгался представитель. – А дело было совсем труба. Как он его это накатил коньячищем (сам-то он крепок, Саша-то, ну, а Петя послабже будет), уснул тот, а Саша в суд, да к нотариусу, да пока тот спал, он все имение (князя какого-то) и заложил в тридцать тысяч… Ха-ха! А последний срок был! Проснулся Петя: «Ну, – говорит, – пора бежать в суд, как бы не опоздать запрещение наложить на княжеское имение, а то мои доверители-кредиторы ничего не получат». – «Не торопись, – говорит, – Петя, я заложил уж!» – «Когда?» – «А вот, пока ты спал». – «И не совестно тебе брата спаивать? Ведь я тебе поверил…» – «Это тебе наука: вперед будь умнее…» Вот это так действо. И опять – как родные.
– Ну, и что ж они, эти ваши-то братья, только по денежным делам али и всех защищают?
– Они всех. Кого хочешь. Да, признаться вам сказать, кабы не они, так с нынешними судами – беда! Прежде знал, с кем дело имел, а нынче где судью-то искать будешь? Деньгами нынче не возьмешь. Вот ваш брат норовит все с обуха пришибить… Примерно купца вам засудить ничего не стоит. Вы в резон коммерции не принимаете. Тут одна надежда – на них. Напустят они этого туману мужикам в глаза…
– Нынче этому туману-то, почтенный, не очень даются. Спервоначала, может, и было, а теперь таких дураков мало, – заметил один из фабричных.
– Конечно, что… Мужицкие суды…
– Каких же бы вам, почтенные, судов нужно было, коль нонешние нехороши?
– Завсегдательских! Вот то суды!
– Хороши?
– Первый сорт! Примерно выбрали от сословий года на два, на три кого, ежели постепеннее, и спокойны… И знаешь, что тот уж настоящий судья, к нему и обращаешься, ему и почет такой. Да и сам уж он в этом направлении себя держит, а то – нынче лапти продает, завтра судит, а послезавтра свиней пасет…
– Обидно купцу стало крестьянское величанье, – заметил тот же фабричный.
– А подумаешь, нет? – накинулся на него представитель. – Нам, горожанству, одна полоса назначена, вам – другая. Так ты того и держись, и не суйся. Я еще говорить-то буду с тобой подумавши. Вот что! А то смешали всех… Земство! А сколько теперь город наш на мужиков зря денег переплатил? Одно это только неудовольствие… Мужики сдуру что сделают, а тут на всех мораль. Доблестное дворянство али степенное купечество вашим величаньем умаляйся! Величанье! Нет, ты сначала заслужи! Мы за медали-то наши, может, сколько капиталов ввалили, а при чем они теперь? Храмов божьих настроили, градских богаделен, богоугодных зданий, украшений города – чье все?.. Все забыли… Мы, говорят, тоже мосты мостим! Ха- ха!..
– С чего же, друг почтенный, огорчился? Мы тебя не обижали, – сказал Недоуздок.
– Мы давно обижены.
Между тем на «чистой» половине, где собрались представители почти от всех сословий: купцы- присяжные и неприсяжные, чиновники, купеческий сын, шабринские, два коммерсанта, содержатели трактиров и водочных заводов и сам туз горожанства, замечательный только удивительною бородой- монстром, которую он, в то время когда ел и когда говорил «речь» в городской управе, ловко затискивал за борт жилета, с неизменным своим спутником «градским» архитектором, – шли такие разговоры:
– Согласитесь, – выкрикивал Саша, обращаясь к купеческому сыну, у которого все лицо лоснилось и блестело от какого-то удовольствия, как лоснились и его потертый сюртук, и старый жилет, и широчайшие тиковые штаны, – согласитесь: присяжные, представители общественной совести, и вдруг помещаются где-нибудь в харчевнях, питаются неудобоваримыми продуктами! Тогда как они должны иметь светлый взгляд…
– Прохарчка-с – это точно, – заметил купеческий сын, переходя за спину Саши.
– Прохарчка? Что такое прохарчка?.. Тут важно, чем мы с братом мотивируем. Брат, поди сюда! В чем главный мотив? Тут мотив важен. А какой мотив? – спросил Саша, уставив пристальный и даже сердитый взгляд на купеческого сына. – Позвольте предварительно спросить: у нас теперь что такое присяжные?
– Прися-яжные? – вдумчиво переспросил купеческий сын. – Все отцы семейств, смею доложить, – вдруг решил он. – Супруги, малютки, хозяйство оставлены на произвол, смею сказать, на четырнадцать ден-с без присмотру…
