а трель телефона, который он с ночи, когда ложились спать, поставил возле себя и накрыл подушкой, чтобы он не разбудил Сашу и Настю.
— Да? — Андрей снял трубку.
— Спишь? — издевательски рассмеялся Вениамин. — Я уже минут двадцать тебя добиваюсь.
— А чего ты звонишь ни свет ни заря? — огрызнулся Никитин.
— Ну, и свет и заря давно наступили. Девятый час на дворе. Но если побеспокоил, простите великодушно, только мне не терпелось сообщить вашему хмурому великоблагородию одну вещь.
— Какую еще вещь? — недовольно пробурчал Андрей.
— Ну-у о-очень интересную, прямо-таки сногсшибательную вещь, — заинтриговал Вениамин и тут же якобы пошел на попятный: — Но если я не вовремя, могу позвонить позже.
— Ладно, Вень, не надо позже, я сейчас включусь.
Андрей завернулся в одеяло, взял сигареты, телефон и вышел на балкон.
— Давай свою вещь, — проговорил он сквозь зубы, потому что в этот момент прикуривал.
— А что, без никотина включиться не можешь? — занудливым тоном члена общества «За здоровый образ жизни!» сказал Венька. — Бросал бы ты это дело.
— Только после тебя. Сам без сигареты не живешь, а туда же.
— Не живу, — притворно сокрушенно вздохнул Балаклав. — В общем, слушай. Пробил я твою Кирюшину-не Кирюшину по фотографии, так же как и недавно почившего муженька ее. Твоя Страхова оказалась права: наша Кирюшина подставная.
— Что значит подставная?
— Фальшивая, ненастоящая. То есть вовсе она не Кирюшина Елена Владимировна, а Герасимова Людмила Александровна. Но самое интересное впереди. Эта Герасимова Людмила Александровна уже пять лет как мертва.
— То есть как это мертва?
— Очень просто! Покончила жизнь самоубийством, бросилась с моста. Я зашел на сайт их города «Хочешь найти своих школьных друзей?», сделал запрос: кто из бывших одноклассников Людмилы Герасимовой поддерживает с ней отношения? Одна ее школьная подруга откликнулась, дала свой е-mail. Я написал ей письмо и расспросил о Герасимовой. Она ответила и рассказала, что пять лет назад, с моста и так далее, что для всех это стало полной неожиданностью, ничто не предвещало. Кстати, работала Герасимова тогда не в паршивой скорой помощи, а во вполне элитной частной клинике, хорошо зарабатывала.
— Интересно! Никакой путаницы быть не может? Ты уверен, что это она?
— Уверен. Я ведь фотку и этой ее подруге переслал — подтвердила: она.
— А настоящая Кирюшина?…
— А настоящая Кирюшина со своим настоящим мужем Кирюшиным в это самое время переехала в наш город. И настоящая Кирюшина в том своем прежнем городе работала как раз в скорой помощи. То есть, кто именно переехал, я не знаю.
— Ага! И кто именно умер.
— Ты думаешь, та Кирюшина умерла, а эта для чего-то заняла ее место?
— Получается так. Хотя, возможно, все гораздо сложней.
— А нам что теперь делать? На кого работать будем? Кого разыскивать?
— Кого? Кирюшину Елену Владимировну, с которой заключили договор.
— Но их же теперь две!
— Значит, двух и будем разыскивать. Живую и мертвую. Или двух живых. Или двух мертвых.
— Прекрасная перспективка! — Балаклав нервно рассмеялся. — Знать бы хоть, куда одна из них делась!
Глава 4. Странная жизнь
Я ехала на огромной скорости, смутно понимая, что делать этого нельзя. Так уже было однажды и кончилось катастрофой, вот только какой катастрофой, вспомнить не могла. Впрочем, сейчас другой случай. Если я не буду спешить, меня просто убьют. Да и чего бояться — дорога пустынна. И все же…
Я ехала на огромной скорости, мчала машину вперед и уговаривала себя: это ничего, еще пара километров — и опасность минует, еще немного — и скорость можно сбавить. А пока стоит поторопиться, две недели — ничтожно малый срок для того, чтобы спастись. Ошибкой было пытаться перекладывать ответственность на других, бессмысленно искать спасения на стороне. Никто не поможет. Рассчитывать нужно только на себя — на свою скорость. На скорость машины.
Я ехала на бешеной скорости, летела вперед — дорога пустынна, машина отлично слушается. Я убегала от ужаса, ветер задувал в приоткрытое окно. Мне некогда было думать о новой опасности, некогда вспоминать о том, что случилось когда-то. Конечно, я все помнила, прекрасно помнила, но ведь то я давно искупила. Не думать, просто не думать, и все, ехать и ехать. Руки, сжимающие руль, совершенно онемели, за окнами по обе стороны проносятся деревья — лес… Но вот лес кончился, внезапно, словно обрубили его концы, появились дома, маленькие, деревенские, серые. Я еду по улице, пора сбавлять скорость. Нет, еще немного… Деревенские дома сменились вполне городскими, но дорога, по которой я ехала, не оживилась — я все так же мчу в полном одиночестве. Одиночество. Какое замечательное состояние! Я готова прожить в одиночестве всю оставшуюся жизнь. Вот только не знаю, сколько ее осталось, моей жизни: две недели или мне все же удастся спастись? Удастся, конечно удастся! Я ведь мчу на бешеной скорости.
Какие-то аляповатые новостройки. Никогда не была в этом районе! И не знаю теперь, куда приведет эта пустынная дорога. Впрочем, не важно, куда-нибудь да приведет.
Ветер. Мне было дано пять лет. И еще сделана надбавка — две недели, словно рекламная акция. Ветер. Я не хочу умирать! Они не имеют права отнимать у меня жизнь. Ветер. Пора остановить безумие! Сжать губы и с каждым километром начать потихоньку сбавлять скорость. Пора, давно пора. Моя бешеная гонка — это просто взрыв животного страха. Не сразу ведь — постепенно, пока не дойду до нуля и не остановлюсь совсем. Пора!
Понимаю, пора. Ногти впиваются в кожу руля, как в человеческую кожу. Я прошу, я молю об отсрочке: пожалуйста, еще пара километров ветра, пустого шоссе и призрачной надежды на спасение.
Дорога резко ухудшилась, машину занесло, колесо попало в выбоину, меня здорово тряхнуло, левая рука взорвалась болью. Нет! Так не бывает! Таких повторений не бывает! Невозможно! Нельзя! Против правил!..
Я знала, что нельзя, — я не послушалась. Это я кричу — его крика больше не слышно. Шестилетний — какая непоправимая несправедливость! Зачем я мчалась, зачем неслась?… Зачем получила отсрочку в пять лет?
Абсолютно пустая дорога. Абсолютно пустая дорога. Абсолютно пустая… Голова уткнулась в руль, руки безвольно повисли, я не смогу посмотреть, я не смогу посмотреть, я не смогу посмотреть… Маленькая фигурка на асфальте… Я и так знаю: он мертв. Я убила ребенка.
… Я убила ребенка — все повторилось, все повторилось в точности, все повторилось во всех деталях, со всеми подробностями. Так не бывает — и вот: повторилось. Я стою на мосту, я стою на ветру. Снова ноябрь, я снова стою на мосту. Он говорил про карьер, а я стою на мосту. Он говорил: ваше тело никогда не найдут — да, не найдут, в этой реке глубокие омуты, это та самая река, в которой тела не находят. Пронзительный ветер, ледяные перила моста — я вернулась в исходную точку. Пронзительный ветер… Дайте мне немного согреться, всего мгновение тепла — мне даже не страшно, только пронзительно холодно. Сумерки — все как тогда. Я стою на мосту, потому что убила ребенка. Вода на глазах темнеет, из асфальтово-серой превращается в черную. Я убила ребенка, спасая себя. Мне был дан срок в две недели, но я убила ребенка. Затерявшаяся в сумерки на мосту — это я, убившая ребенка. Мне не страшно, мне только пронзительно холодно. Согреться бы…
Не удастся согреться. Пора. Дойти до середины моста, поторопиться, пока совсем не стемнело. Да,
