Окрась все в черный

глухонемой кошмар превратился в кошмар кошмара. Он обрел голоса, он обрел новых участников и от этого стал еще ужасней. Но художник и тут не почувствовал ужаса. Почему, черт возьми, он не почувствовал ужаса? Почему я его не почувствовал? Кто из нас не почувствовал? Кто из нас остался в живых? Кто из нас художник?

Черная, черная загустевшая краска, без единого блика. Такой темноты, такой черноты не бывает. Безумный художник на черном холсте черной краской пишет черную смерть. Он по очереди всматривается в лицо каждого слепыми глазами и приказывает: умри!

Да он падальщик, этот художник! Он самый настоящий маньяк! Ему нравится рисовать смерть. Филипп Сосновский писал простые картины, а этот рисует черную смерть. Он потому и не боится. Он не только не боится, он использует момент. Плачет женщина, неприятно тонким голосом кричит мужчина, девушка бормочет жалобно, что мать не переживет ее смерть, — он пьет эти слезы, питается криками, всасывает в себя жалобу — и счастлив: эта новая картина, уж конечно, выйдет не простой, не бездарной, он был слеп, все время слеп — а теперь вдруг, в этой страшной, черной темноте, наконец прозрел. «Шесть мертвецов» станут лучшей его вещью.

Так и вышло, так и оказалось. Когда кошмар закончился, он бросился писать картину. Очень быстро, залпом написал. Картина его прославила, возвела в ранг гения. Не того, который поминутно впадает в прострацию, размахивает руками и разговаривает сам с собой — такой человек просто-напросто сумасшедший, — а настоящего художественного гения. Он счастлив.

Но я-то несчастлив, я ненавижу свои «Шесть мертвецов», я хотел от них убежать, вернуться к простым сюжетам. И один такой даже начал складываться. Мой «Вечер» в изначальной задумке…

Но ведь не сложился. Изначальная простая задумка перетекла в… черт знает какую. Простые задумки — сущность Филиппа Сосновского. А моя сущность…

Нет, нужно вспомнить. Найти спасительную лазейку. Филипп — это я. Я жив, я не умер. Я написал «Шесть мертвецов». Я свои «Шесть мертвецов» ненавижу. Я помню…

Нужно дойти до конца, осталось немного.

Забытье. Пробуждение. Даже сны не расцвечены красками. Третья, четвертая, пятая смерть. На черном полотне черной краской искаженные ужасом мертвые лица. Я кричу, но не чувствую ужаса. Я кричу и кричу — я хочу испугаться. Напрягаю все силы, чтобы обезуметь от страха. Может, тогда все встанет на свои места…

Тишина. Больше нет никого. Мы одни — я и художник.

Тишина сгущается, тишина превращается в тишину абсолютную, даже своего дыхания я больше не слышу. Сознание ускользает. Сознание растворяется в непроницаемой темноте. Я больше не пытаюсь пошевелиться, не пытаюсь протянуть руку, чтобы ощупать мертвые мои глаза. Я больше не пытаюсь испугаться, я тихо, безболезненно умираю.

Но вдруг в мою смерть проникает совершенно неуместный здесь голос:

— Да проснитесь, наконец! Приехали!

Открываю глаза — водитель такси трясет меня за плечо. Лицо у него сердитое и испуганное.

— Ну, слава богу! — говорит он и перестает трясти. — Я уж думал, вы умерли.

Я смотрю на него и ничего не могу понять. Как трудно заново учиться видеть! Как трудно заново учиться двигаться. Тело мое все еще не до конца ожило, глаза слезятся от внезапного света (впрочем, его не так и много — глубокая ночь).

— Выходите! — уже без всякой примеси испуга сердится водитель. — Приехали!

Я выхожу из машины, медленно, с большим трудом, осматриваюсь — мой двор, мой дом, мой подъезд. Мне хочется спросить у водителя, какое сегодня число, но он уже захлопнул дверцу и тронулся с места.

В эту же ночь я написал эскиз к «Шести мертвецам».

Передо мной две картины. За окном кромешная темень. Я стою посреди мастерской в необитаемом доме. Мертвый художник.

* * *

Конечно, я не умер, конечно, я — Филипп Сосновский. А кто же еще? У меня и паспорт имеется. И, в конце концов, я не сумасшедший. Отлично помню, как жил этот год: сначала писал «Мертвецов», а потом пытался от них излечиться. И мне удалось, возник новый сюжет. Именно для того чтобы его написать, я и переехал на эту квартиру. Могу позвонить хозяину, он подтвердит, что я — это я. И очень легко. Да я могу кому угодно позвонить, с кем угодно встретиться. А этот племянник не в счет — не было у Марии Яковлевны никакого такого племянника. Все это просто какая-то неумная шутка. Неумная, но довольно жестокая. Я ведь действительно вчера чуть не сошел с ума, пытаясь ответить на идиотский вопрос: кто такой я? И наверное, сошел бы, но, к счастью, кончились силы. Прилег на кушетку и тут же отрубился. И проспал до утра. А сегодня утром…

А сегодня утром, проснувшись и здраво проанализировав события, понял, что никакой я не мертвый, а самый настоящий дурак. Ну надо же было так повестись на шутку. То есть не на шутку, конечно, а на эту дурацкую мистификацию.

Вопрос в другом. Кто мог все это со мной проделать? И главное, зачем? После недолгих размышлений я пришел к простому выводу: враг, то есть Генка Гамазинский, поскольку он один таковым является. Зачем? Да это же очевидно: чтобы мне отомстить. Почему не отомстил раньше? Да потому, что случай только сейчас представился. Раньше-то я жил у себя, «Мертвецы» принесли мне славу, я был постоянно в окружении людей — как, скажите на милость, в таких условиях можно было меня так ужасно разыграть? А Генка и стал бы мстить в таком роде. Он прекрасно знает меня, понимает, чем может вывести из себя, чем напугать, да и шуточка в его стиле. Он вообще лю бил всегда народ подкалывать. Да, это он, больше некому. А чтобы окончательно избавиться от неприятных впечатлений, нужно просто ему позвонить, договориться о встрече. В крайнем случае можно еще раз рожу начистить. Но лучше обойтись без крайних мер. Сказать, что вышло смешно, обхохочешься, видно, именно так шутят истинные гении.

Я еще немного подумал, вспомнил Генкину гнусную морду, и встречаться мне расхотелось. Решил просто позвонить. Его домашний номер я помнил наизусть: одно время мы довольно часто созванивались.

Вот уж чего не ожидал, так это что Гамазинский обрадуется моему звонку.

— Филя?! — радостно заорал он в трубку, словно мы были с ним лучшие друзья. — Как хорошо, что ты позвонил! Куда пропал? Я тебя обыскался! Ни один твой телефон не отвечает, из дома куда-то исчез, никто не знает, где ты.

— Да я не исчез, — пробормотал я, ошарашенный его неожиданной радостью. — Считай, уехал в творческую командировку.

— В командировку? — Генка с чего-то вдруг озаботился. — С тобой все в порядке?

— А что со мной может быть не в порядке? — Я вдруг понял, что он просто издевается, гад! — Смешно вышло, я оценил.

— Что — смешно? — Генка сделал вид, что не понимает. — Я тебя искал. Нам обязательно нужно встретиться.

— Зачем? Я уже и так понял, что ты черт знает какой остроумный.

— Да при чем здесь мое остроумие? — Он все зачем-то продолжал делать вид, что не понимает. — Тут очень серьезное дело. Я перед тобой виноват… — смущенно и как-то интимно проговорил Генка. — Но это не важно, потом объясню. Я виноват, но… Видишь ли, я хотел узнать одну вещь… про тебя и… против тебя использовать. Я не поверил и хотел узнать…

— Что — узнать?

— Ну… — Гамазинский замялся. — В общем, я не поверил, что ты сам написал… Я подумал, что… что «Шесть мертвецов» написал кто-то другой. Не твой стиль и…

— И не мой уровень, так, что ли? — Я расхохотался: завистник Генка в своем репертуаре.

— Не смейся. Пусть я виноват, но… в конце концов именно из-за этого я и смог узнать.

— Да что узнать, что?