В этом дворе я впервые себя «помню». Помню — носком красного сапожка разбивающую первомайский ледок, покрывший лужицы. Мы — я и моя троюродная сестра Люба — куда-то собираемся идти, радостные и счастливые. Наверное, мы идем со двора на улицу, где флаги, где продают «уйди-уйди» и набитые опилками мячики на резинках. А еще нам обещано «эскимо».
В комнате у крестной, где сначала родители со мною вместе жили за гардеробом в выгороженном углу, а потом, когда отец получил комнату на Садовой-Спасской, какое-то время жила я без них, я и начинаю читать. Первыми моими книгами были шесть томов Гоголя в мраморных суперобложках. «Ночь перед Рождеством», «Страшная месть», «Сорочинская ярмарка». А потом — и «Мертвые души». Читать никто не учит: получилось как- то само собой, по вывескам.
Самое крупное развлечение крестной — преферанс. Преферансисты собираются по пятницам. Крестная курит «Беломор» — во время игры дым стоит коромыслом.
На ночь с пятницы на субботу меня забирают родные — к Любе, в соседние комнаты.
Во дворе к осени расцветают золотые шары.
Переезд на Садовую-Спасскую как переезд в другую цивилизацию.
Но там тоже нельзя пользоваться ванной. В ванной только стирают.
Поэтому все равно ходим в баню. А после бани — чтобы не простудиться — я иду к Катеньке, где мы долго пьем чай, до пота, а она сушит свои длинные косы, распластав волосы по плечам, накрытым белоснежной марлей. Изредка мне позволяется их расчесывать широким гребнем. Крестная сидит за столом, на зеленом диване с высокой спинкой, где на полочке располагаются прекрасные, редкие вещи: пепельница в виде галчонка, широко открывшего клюв, куда стряхивается пепел; парфюмерный набор «Эллада» в светло-сиреневой коробке с шелковой белой подкладкой. Там лежат два флакона, побольше и поменьше: для духов и для одеколона. Флаконы давно пусты, но, если вынуть стеклянную пробочку, еще можно ощутить тонкий, ни на что земное не похожий аромат.
Катенька работает в собесе, рассчитывает пенсии. Работа очень важная.
Катенька успела закончить четыре класса церковноприходской школы и очень хорошо разбирается в финансах.
Зимой по праздникам она облачается в свободное платье плотного зеленого шелка. Летом — в светлое.
Шелк, как она мне объясняет, парашютный. Я представляю себе этот парашют — над Тушином во время воздушного парада спускаются гроздья цветных парашютов.
Самолеты над Тушином выстраиваются в буквы, буквы — в слова: «Слава Сталину!»
Воздушный парад почти вытеснил по народному чаянию престольный праздник. В Строгине своей церкви не было — в Троице-Лыкове ее давно закрыли. Но память о престоле все-таки была, и его отмечали, хотя, конечно, намного скромнее, чем парад.
Парад был праздником деревни Строгино. На берег Москвы-реки съезжается толпа народу, все родные и знакомые жителей всех окрестных домов.
Несмотря на разный цвет волос, от темных шатенов до светлых блондинов, жителей Строгина отличают ярко-голубые глаза. (У мамы они стали серыми уже в городской жизни.) Чтобы попасть в Строгино, надо от метро «Сокол» сначала около получаса ехать на трамвае № 26, а потом плыть на речном катере из Щукина. И когда на катер поднимаются плывущие в Строгино, было видно, что это совсем особая порода людей. Подтянуто-худощавых, с пронзительными глазами и правильными чертами лиц.
Самое восхитительное в длинных маршрутах от Москвы до Строгина — плавание по водам. Матрос ловко откручивает от щукинской пристани толстый канат, катер отчаливает и идет прямо к противоположному берегу, где высаживают чужих. И только свои, сторожин- ские, плывут дальше по стремнине темнеющей (дело было, как правило, вечером) реки к Строгину.
Хочется плыть как можно дольше.
Плоский заросший травой берег с аккуратными самолетиками справа — Тушино.
А слева по ходу сначала простираются луга, потом поднимается по песчаному откосу Строгино, с приусадебными садами, с лодками, привязанными тяжелыми цепями, с полоскающими белье или отдраивающими речным песком кастрюли хозяйками.
Неподалеку от пристани капитан заглушает мотор, и слышен только плеск поднятой нашим катером волны о дощатый, солнцем прогретый причал. Нас с мамой встречает дед — с очередной из своих собак, всегда радостно приветствующей своих: тяжелыми лапами на детских плечах, жарким облизыванием лица, суматошными прыжками-танцами вокруг. «Фу! Фу!» Лада, или Джек, или красавица рыжеватая гончая Бекки, — их останавливает мама, пока дед берет из ее рук сумки. И мы идем широкой приречной улицей, поросшей мягкой ромашкой и травкой-муравкой, к дому, заходим в сад, полный накренившихся от созревающих плодов яблонь, каждая из которых названа своим именем.
Дед дает яблоням наши имена.
Помещица Карзинкина, чье имение в Троице-Лыкове было неподалеку, велела выставить пятнадцатилетнего деда за ухо — когда он явился незваным, но во фраке и с бабочкой, на ее летний загородный праздник.
Сейчас в тех краях живет Александр Исаевич Солженицын.
А на месте сада моего деда громоздятся похожие на сырые облака кварталы. Когда они приближаются и лезут в окно автомобиля, я отворачиваюсь. Ведь в Строгино можно попасть только на речном трамвае.
Примечания
1
Как мы теперь видим, вся эта виртуальная стабильность быстро рассыпалась.
2
