Женевьеву, сидящую сзади меж мяукающих корзинок, с Саша на коленях. Ну и вот, все кончено.
У меня больше нет повода не работать дома. Кошек больше нет. Прежде чем уехать, Женевьева произвела генеральную уборку. Она даже оставила мне еды, по крайней мере дня на три.
Я просил ее оставить мне одного кота, Эрнеста, того, что любил спать со мной. Он тоже пострадавший, Эрнест, у него больше не будет моей щеки. И может быть, еще и Софи, которая последнее время делила мою подушку с Эрнестом. Женевьева ничего не хотела знать. Отдать своих кошек? Никогда! Достаточно обратиться в приют SРА, там их дюжинами спасают от крематория, они с удовольствием отдадут мне одну или двух… Действительно, нужно подумать. И потом, сказала Женевьева, так как ты всегда паришь в облаках, то, по крайней мере через раз, будешь забывать их кормить. Но берегись, время от времени я буду заскакивать к тебе без предупреждения, и, если кошки окажутся неухоженными, клянусь, тебе не поздоровится!.. Ладно, хорошо. Я подумаю над этим.
Я переношу подлого Суччивора, его претензии и капризы намного легче, чем можно было бы ожидать после наших первых контактов. Как только улеглось возмущение от первой встречи, я сказал себе, что, уж коли ты согласился на такой род деятельности, должен подавить свое отвращение, без лишних церемоний натянуть ливрею негра и заткнуться.
Я был очень удивлен страстью, с которой отдавался этой работе. И потом, мне совсем не приходится пресмыкаться. Мне все большее удовольствие доставляет сам процесс писания. Я забываю, что это будет подписано другим, увлекаюсь, радостно изобретаю ситуации, развязываю кучу узлов, безумно развлекаюсь. Конечно, я обязан придерживаться, хотя бы в общих чертах, сюжетной линии, всегда гнетуще плоской. Я плету кружева вокруг этого занудства, поддерживаю интерес посредством параллельных перипетий, пикантных деталей, живых диалогов… Суччивор понял, что лучше всего отпустить вожжи, он ограничивается вычеркиваниями там и сям — хозяйский глаз, не так ли? — даже не подозревая, что вычеркивает именно то, что было мной и предназначено для вычеркивания. Я теперь знаю его как свои пять пальцев, этого великого человека!
Сейчас я мог бы принимать Элоди у себя. Мог бы. Но, с одной стороны, моя врожденная тяга к беспорядку или, лучше сказать, моя ужасная лень во всем, что касается уборки, приводит к тому, что в квартире снова воцаряется милый моему сердцу хаос былых времен; с другой стороны, по-прежнему действует доброе старое правило: всегда у них, никогда у меня… Но я люблю ее так сильно, что боюсь, как бы моя оборона не пала при первой же ее просьбе… И кто бы мог устоять перед мольбой этих глаз?
Мы продолжаем встречаться в задней комнате кафе. С некоторых пор я чувствую, что ей не по себе, ее что-то беспокоит. Страх, что ее ученики что-то заметили? Но мы только трудимся, каждый за своим сто ликом, и лишь иногда нам случается подсесть поближе, чтобы выпить вместе и немного поболтать, что может быть более естественным для людей, которые день за днем проводят, сидя лицом к лицу?
Время от времени по благословенным средам она грузит меня в маленькую красную машину вместе с корзиной для пикника, и вот мы едем в какой-нибудь лес, который она выбирает сама. Мы целуемсясредипапоротников, как школьники, для которых все внове.
Больше нет речи о маленьком уютном трактирчике, Элоди бледнеет при одном упоминании о нем. Мы благоразумно возвращаемся к ночи, которая, впрочем, настает все позже и позже, ведь пришла весна… Но я хочу тела Элоди, хочу смертельно, и я прекрасно знаю, что она хочет меня, она задыхается, кусает мне губы, вонзает ногти мне в спину, в руки, но защищается, как бешеная кошка, когда я засовываю руки под пояс ее прогулочных брюк.
Препятствия только разжигают взаимное желание, и в конце концов оно торжествует победу. Но тогда уж мы занимаемся любовью, как дикари, которых толкает друг к другу опустошающий инстинкт похоти. Страх быть застигнутыми — я читаю его в глазах Элоди вплоть до того момента, когда они наконец закатываются в упоении экстаза, — этот страх портит все. Она судорожно поправляет свою одежду, с жалкой улыбкой, извиняющейся за испорченное наслаждение. Я пытаюсь ее успокоить. Ничего не действует. Она прижимается ко мне, молчаливая, дрожащая, замерзшая.
Эти оргазмы урывками оставляют после себя ужасное чувство фрустрации. Я столько грезил об этом миге, представляя себе его первые признаки и возрастание, заранее смакуя восхитительные открытия… Ну и вот. Совокупились, в общем. Элоди, зная, что кричит, теперь сдерживается. А значит, думает о том, чтобы сдерживаться, вместо того чтобы расслабиться, телом и душой отдаться черному потоку. Вэтот день она объявляет мне:
— Начиная с завтрашнего дня я в отпуске.
— Да?
Отпуск… Что касается меня, то я живу своей, отдельной от других жизнью, я не завишу от периодических отливов и приливов, которые управляют массами отпускников. В сущности… Меня охватывает страх:
— Ты уезжаешь?
— Нет. Сын уезжает на лыжный курорт с отцом. Мне нужно подготовить доклад. Я остаюсь здесь.
— Мой друг доклад.
Она шутливо хлопает меня:
— Над докладом я могу работать где угодно. Все материалы уже готовы.
— Значит, ты остаешься.
— … из-за тебя, дурак! Ты заставляешь меня это сказать!
Такого я не ожидал! Я просто лопаюсь от счастья! В этот момент мы стоим, вежливо прощаясь. Я хватаю ее, отрываю от земли, звучно чмокаю в обе щеки. Она говорит:
— Ну, ну, тише!
И быстренько смывается.
Я сижу, полностью погрузившись в мечты. Элоди позвонит мне завтра. Нас ожидает столько радостных дней! Элоди только для меня одного с утра до вечера, с вечера и до утра…
Две девушки усаживаются за соседний столик. Старый охотничий инстинкт делает стойку и принюхивается. Я в упор смотрю на них. На женщин надо смотреть в упор, чтобы ничего не упустить. Я в шоке: они как раз занимаются тем, что разглядывают меня в упор. Обе. И прыскают от смеха. По крайней мере, одна из них, брюнетка. Другая, рыженькая, ограничивается улыбкой. На всякий случай в ответ я выдаю нечто среднее между вопросительной улыбкой и дурацкимсмехом. Гарсон заслоняет своей усталой фигурой нас друг от друга, затем уходит за фармацевтическими лимонадами, которые они заказали. Они не сменили своего объекта наблюдения и продолжают рассматривать меня все так же спокойно, с таким же нахальным весельем.
Неужто я нужен этим девчушкам? Им где-то около семнадцати-восемнадцати лет. Скорее всего, это ученицы соседнего лицея. Что же им от меня понадобилось? Хохотушка открывает огонь:
— Ну как, приятель, она ничего, училка, а?
Что ответить? Я ожидаю продолжения. Вот оно:
— А мы называем ее Крысельда.
Злость высовывает кончик носа. Готовится какая-то выходка, внимание! Я говорю:
— Да ну? И что дальше?
— У нас такое впечатление, что вы ее называете иначе.
— Пожалуйста, объясните мне, почему вас волнует, как я обращаюсь к этой даме?
Взрыв общего смеха.
— 'Эта дама'! Вы, похоже, не всегда так церемонны, дорогой месье?
— Я снова задаю тот же вопрос. Почему это вас так волнует?
— Все, что касается нашей любимой Крысельды, нас волнует. Мы следим за ней. Нам не хотелось бы, чтобы она попала в лапы какого-нибудь бессовестного бабника, который причинил бы ей неприятности. Вот так.
— В чем собственно дело, девочки, тут что-то не так, мне это не очень нравится. Вполне смахивает на шантаж. Я не ошибаюсь?
— Вы читаете слишком много детективов, господин писатель.
— Это вам тоже известно?
— Нетрудно догадаться. Вы мараете тонны бумаги, с задумчивым видом грызете вашу ручку, как во время контрольной, вы гримасничаете, хихикаете сами с собой… Это не симптомы? Разве?
