Сердце не камень

— Это мой лучший друг, но сам он об этом не знает.

Я удивленно смотрю на Саида.

— Что все это означает, Саид?

— Это значит, что я решил, что он мой друг, я для него сделаю все что угодно, но я никогда об этом ему не говорил. Он мой друг в моем сердце.

— Но он тоже считает вас своим другом?

— Этого я не знаю. И это мне все равно. Он мой друг, я думаю о нем как о моем друге, моем лучшем друге, этого достаточно. Вот и ваш кофе.

Саид поднимается и скромно удаляется. Ему надо было кому-то открыться. Я горд, что он счел меня достойным этого… И я принимаюсь думать о том, что, может быть, по всему огромному миру рассеяно мно­ го одиноких людей, тоже избравших своим одиноким сердцем лучшего друга, который даже не знает об этом. Так же как доблестный рыцарь из куртуазных романов выбирал одну Даму из всех и посвящал ей свою жизнь и свои подвиги, так же как бывает тайная безнадежная любовь, когда даже не мечтаешь, что однажды на тебя обратят внимание, долж­ны существовать залежи горячей дружбы, бескорыстной преданности, скрытые в самых тайных глубинах души мужчин и женщин, о которых не знают сами обладатели и которые умрут вместе с их щедрой душой. В общем, как в сонете Арвера[5] о дружбе… Но может быть, Саид просто старый романтичный и болтливый педик?

Я возвращаюсь в свою берлогу, с головой, полной новым сюжетом, горя желанием приняться за дело. Да, но сначала я должен закончить главу для Суччивора и передать ее ему завтра. К черту Суччивора! Из-за него я теряю нить, вдохновенье. Везет тем счастливчикам, которых ренты, унаследованные от родителей, избавляют от необходимости надрывать­ся в изготовлении всякой чуши на продажу для суччиворов и которые могут посвятить себя и свою жизнь целиком только творчеству. Нетрудно быть гениальным, когда кроме этого, больше заняться нечем!

Я совсем забыл о Суччиворе. Мое прекрасное настроение испарилось. И кус-кус начинает тяжелым грузом давить на желудок… Я решаю подняться по лестнице пешком. Это заставит сдвинуться с места еду и разбудит мою канализацию. А главное, оттянет момент, когда я останусь один на один со своей грязной работенкой.

Уже на пятом этаже я начинаю понимать, до какой степени мне не достает тренированности. Я хватаюсь за перила, как старик, к счастью, никто меня не видит… Нет, кто-то есть! Когда я почти достиг своей площадки и мне осталось преодолеть только около десятка ступенек, я увидел на предпоследней ступеньке две ноги, стоящие рядышком. Две женские ступни. Кокетливо обутые. Которые продолжаются двумя икрами, одетыми в паутинный нейлон — это одно из прилагательных, которы­ми я бесстрашно усеиваю труды, предназначенные для Суччивора, — так, значит, паутинный. Что здесь делают эти ноги прекрасной пришелицы, существа женского пола, чье прелестное, без сомнения, тело служит продолжением столь прелестных ног?

Это не может быть Лизон — не ее день. И потом, Лизон, услышав, что я поднимаюсь, окликнула бы меня, сбежала бы мне навстречу, схватила бы меня в объятья, жадно зацеловала бы… Тогда Элоди? Но не в ее духе сторожить на лестнице… Последним усилием я достигаю площадки… и ответ найден:

— Стефани!

— Ну да, это я. Привет!

— Гм… Здравствуй. Что ты здесь делаешь?

— Разве непонятно? Я ждала тебя, представь себе.

— А, нуда… Что-то случилось?

— Случилось, что у меня к тебе есть дело.

— О… Я начинаю беспокоиться. Давай говори.

— Прямо здесь? Ты бы мог впустить меня, тебе не кажется?

— Ты права. Извини. Это оттого, что я удивлен, не ожидал…

— Могу тебя сразу же успокоить: ничего страшного. Ну, открываешь?

Я открываю. Боже мой, конечно я обеспокоен. Я не видел у себя Стефани после того случая с фотографиями. Лизон всегда приходит одна. Если Стефани не посчитала за труд пересечь добрую часть Парижа, значит, что-то произошло. Что-то такое, о чем она не могла сказать по телефону…

— Ну и…

— Ты не предложишь мне сесть?

Я указываю ей на канапе, единственное свободное сиденье. Она пробирается туда, садится. Садится, скрестив ноги. Хочу заметить, не по-турецки, а как Марлен Дитрих.

Только с этого момента я начинаю видеть все так, как должен был бы увидеть с самого начала. У Стефани, которую я никогда не видел иначе как в джинсах, свитере, куртке и в грубых башмаках, у Стефани есть ноги! Те самые, которые встретили меня на верху лестницы. Ноги, осененные сиянием паутинки, как я уже говорил, и очень красивые, право слово. Почему они прячут их, свои ножки, эти дурочки? Ответ: для того чтобы старые свиньи вроде меня не истекли слюной и не скончались от инфаркта, само собой понятно… А платье! Стефани в платье! Мини-мини за пределами возможного, конечно же ясно, что не мамочка купила ей его на Рождество.

Сидеть на канапе скрестив ноги, в таком платьице — это больше, чем соблазнять дьявола, это значит просто его насиловать. К тому же на ней не колготки, на ней чулки, чулки со всей остальной сбруей, это вам не держатель для носков, это его двоюродный братец, пояс с подвязками, вот что.

Стефани для делового разговора со мной вырядилась в платье до трусиков, чулки кокотки и пояс с подвязками!

У меня, должно быть, достаточно обалдевший вид, потому что она разражается смехом. Довольно натянутым смехом, если вслушаться. Этот смех слетает с губ, ненатурально розовых. Я присматриваюсь. Те­перь я вижу, что на глаза тонко наложены тени, ресницы удлинены, прическа умело растрепана… Она в этом разбирается, малышка. Незаметно, но эффектно.

От смеха вздрагивают ее две маленькие грудки, не стесненные ни­чем, настолько широко расставленные, что в вырезе, довольно боль­шом, даже не видно никакой впадины между ними. Я не смею понять…

О том, чтобы сесть перед ней на пол, нет и речи! Лучше сорвать с нее сразу же всю амуницию и немедленно изнасиловать, как она того заслуживает. Так что я благоразумно усаживаюсь на канапе как можно дальше от нее. Я притворяюсь, что не заметил ничего необычного, и, обращаясь к ее левому профилю, говорю:

— Ну, хорошо, Стефани, что у тебя за дело?

Честно говоря, я пытаюсь это сказать, но из моего горла вырывается что-то наподобие совершенно неожиданного карканья. Влияние подавленного сексуального возбуждения на голосовые связки — неплохая тема для докторской диссертации в области медицины… Я прочищаю горло. Хочу повторить свой вопрос. Одним движением она придвигается ко мне, прижимается, обнимает:

— Поцелуй меня.

Так вот оно что! Сказать по правде, я горю желанием. Однако я этого не сделаю. В общем, надеюсь. Я должен сдержаться. Боже, как это тяжело! Но нельзя, нельзя!

А почему нельзя?

Действительно, почему?

Не знаю. Нельзя, я это чувствую. Свежая, как цветок, женщина пред­лагает мне себя, и что же? А то, что это будет грязно, вот что. Из-за Лизон, теперь я это хорошо понимаю. Лизон не обижается из-за Эло­ди, она даже чувствует себя в роли воровки, Лизон считает, что у меня целая куча интрижек — кто имеет, тому дается, — и это ее забавляет, но что-то мне шепчет, что со Стефани так дело не пойдет. Я чую какой-то подвох, мне это совсем не нравится.

В первый раз я отказываюсь от подставленных губ. Должно быть, Стефани в первый раз видит, что ее губы отвергнуты. Мне это стоит действительно огромных усилий, потому что она просто восхититель­на, а я в таком состоянии…

Разъяренная маленькая чертовка! Сжав мою голову маленькими жесткими руками, она трется своими острыми грудками о мою грудь, чувствую, что не смогу долго сопротивляться. Ее губы ищут моих, кото­рые уклоняются, гримасничают, перекашиваются от одной щеки к дру­гой и чувствуют себя