Хронист видел, как венец, сиявший вокруг второй чаши, ширился все более и более, это говорило о теплом, сердечном слове и участии, о любящей улыбке матери, о мире и согласии между людьми. По мере того как свет прибывал и лился все ярче, давящая сила мрака ослабевала и чаши весов вновь стремились к равновесию. Но снова усиливался приток черноты, мрак сгущался, это означало, что на Земле проливалась новая кровь, совершались новое зло и насилие. Но и свет получал новое питание: очерствелые сердца смягчались, отлетали чувства злобы и мщения, в людях росли добрые побуждения, один другому давал совет и помощь, а не подавлял его. И так чаши золотых весов, которые измеряли желания и волю, помыслы и действия, попеременно опускались и поднимались, и стрелка их находилась в непрерывном колебании.
Часто казалось, что чаша антидуха окончательно перетянет чашу духа, катастрофа надвигалась как будто неотвратимо, и речь шла лишь о днях, годах или столетиях. Для хрониста это было свидетельством того, что в мире всегда остается шанс, возможность отдать себя духовной силе жизни. Благодаря своему пребыванию в царстве мертвых он уже знал, что каждому человеку непосредственно не засчитывалось ни добро, ни зло, ни исполненное смысла, ни протекшее бессмысленно земное его существование. Но при созерцании таинственной картины золотых весов хронисту открылось другое, а именно то, что в круговороте вечного бытия имело значение, становился ли человек орудием духа или орудием антидуха. Каждым мгновением своей жизни каждый отдельный человек так или иначе всегда содействует мировому порядку вещей.
Медленно надвинулась на картину тень, как будто инородное небесное тело заслонило собой весы и их хранителей. Должно быть, это Префект задвинул занавес, подумал Роберт.
Когда хронист вернулся с террасы в комнату Высокого Комиссара, он почувствовал внезапную слабость в ногах. Пошатываясь, он прошел к мраморному креслу с мягким сиденьем и устало опустился в него. Чиновник уже включил освещение.
— Отдохните, — сказал он участливо, но с оттенком прежней официальности в голосе.
— Шанс имеется, — проговорил Роберт вполголоса, возвращаясь к своим мыслям. — Но нет гарантии.
— Вы имеете в виду — для жизни? — спросил Комиссар из-за письменного стола и, когда хронист задумчиво кивнул, прибавил, что это косвенно относится к его сфере и что Роберт, как человек, еще слишком пристрастен. — Впрочем, — заметил он, — вы, господин доктор Линдхоф, вольны сами решать — продолжать ли вам вашу деятельность в Архиве или возвратиться на родину. Нам вы служите, — пояснил он спокойно, — как здесь, так там.
— Я человек, — возразил Роберт, — а не дух.
Высокий Комиссар выждал какое-то время, но поскольку со стороны гостя не последовало ни вопроса, ни возражения в ответ на его слова, то он нажал кнопку звонка.
— Документы для господина доктора Линдхофа, — сказал он вошедшему секретарю.
Роберт сухо поклонился.
— Я должен поблагодарить за все ваше терпение и внимательность, — сказал он на прощание.
Розовощекий секретарь с лукаво сверкавшими глазами за толстыми стеклами очков взял его под руку.
— Господин архивариус, — весело спросил он, когда они расположились в его комнате, — делает передышку и берет отпуск?
Он предложил ему сигарету, которую тот с наслаждением закурил.
— Я отбываю навсегда, — сказал он, — мне уже что-то не по себе стало.
— Вы вернетесь к нам, — заметил секретарь, на мгновение подняв глаза от документов, которые он оформлял. — Вы уже хорошо освоились здесь.
— Конечно, когда-нибудь вернусь, — согласился Роберт, потерянно озираясь вокруг себя. — Только когда я действительно умру.
— В жизни, — сказал секретарь, ставя печать на документе, — вы все равно только мертвый в отпуске.
— Вы считаете, — сказал Роберт, глубоко затягиваясь сигаретой, — что я мог бы теперь уже оставаться здесь до конца, чтобы меньше шуму поднимать. Надо признать, что вы умеете подбирать убедительные аргументы.
— Условия у нас, — сказал розовощекий секретарь, — не совсем здоровые, я согласен. Слишком старый золотой обрез с патиной, так сказать. Поверьте мне, у нас было бы много лучше, если бы жизнь людей на Западе протекала иначе. Может быть, вы размышляете об этом в вашем сочинении?
— В каком сочинении? — не понял Роберт.
— Да в той книге, над которой вы все это время трудились, в характеристическом исследовании о нас, иными словами, в вашем путевом романе.
— Вы ошибаетесь, — воскликнул Роберт и загасил остаток сигареты. — У меня нет таланта прирожденного рассказчика. Я не могу ни выдумать занимательного сюжета, ни выстроить действие. К тому же мне и счастливая концовка не дается. Я плачу половиной своей жизни.
— Это и есть основное условие, — любезно заметил секретарь. — Впрочем, книга, так или иначе, написана без вашего участия, и Высокий Комиссар обязал меня сказать вам, чтобы вы непременно взяли с собой голубой том. Ваш поезд отходит в полночь. — Он протянул ему паспорт.
— Это просто смех! — воскликнул Роберт. — Уж не с ума ли я сошел? Не нашептал ли мне кто-нибудь всю эту историю во сне? Сам дьявол не разберется во всей этой чертовщине! Не собираетесь ли вы меня прикончить где-нибудь по дороге?
— Теперь, пожалуй, вы должны отправляться в путь, господин доктор, — сказал секретарь.
— Кто же из людей поверит тому, — потерянно прошептал Роберт, — что я здесь пережил? Живым побывал в городе за рекой — что за сказка для материалистически обученного мира? Тут даже Гулливер с его пребыванием в Бробдингнеге и у умных гуингнмов — просто безобидный чудаковатый малый по сравнению с доктором Линдхофом с его путешествием в страну мертвых! Никто и мысли не допустит, что это чистая правда, в лучшем случае назовут это очередным трюком из сферы оккультизма. Церковь и армия осудят меня, дескать, я подорвал веру и мораль. Умершие и старейшины мертвых будут мне мстить за то, что я подглядел их прежде времени.
— Паланкин уже подан, — поторопил секретарь. — Ваш багаж из Архива доставят прямо к поезду.
— Я разочаровался в самом себе, — прошептал Роберт. — Данте прошел по крайней мере через ад, чистилище и рай некогда живших. Он мог описать это терцинами. Я же добрался лишь до сомнительного промежуточного царства, и моя хроника кончается на Сибилле.
Судорога пробежала по его лицу.
— И при этом я действительно был у умерших, много дней и ночей.
Он всхлипнул. Но через минуту черты его разгладились и голос снова обрел твердость.
— Я не хотел никого запугивать, но я ручаюсь, что я написал правду, слово в слово.
Поднявшись, он почувствовал, насколько он был слаб. Стекла его очков запотели, когда он сел в паланкин.
— Доброго пути, — сказал секретарь.
Шесть носильщиков доставили хрониста на вокзал и молча удалились. Роберт со своим старым чемоданчиком в руке прохаживался по площади перед крытым перроном, откуда робко выскальзывали последние пассажиры недавно прибывшего поезда.
Свод неба был весь пронизан холодным лунным светом, который смягчал сияние мерцавших звезд. Искусственное освещение редких фонарей растворялось в дымчатом сверкании воздуха.
Роберт усилием воли заставлял себя передвигать одеревенелые ноги и считал шаги, борясь со слабостью. Нет, он не был помешан, умершие — тем более.
Бессонная ночь и последние впечатления давали о себе знать; у него было такое ощущение, будто он весь выпотрошен. Тупое оцепенение овладело им.
— Роберт! — услышал он чей-то голос, в котором звучали радость и изумление. — Ты ли это?
Он остановился и огляделся вокруг. В легкой фигуре, скользившей ему навстречу со стороны перрона, он узнал мать.
