большее, чего я требую от людей, — это вежливости. Всё остальное меня мало трогает. У нас ведь так мало хорошо воспитанных людей, что я готов расцеловать каждого, кто умеет улыбнуться и сказать «Здравствуйте!» или приподнимается со стула, чтобы приветствовать вошедшего, даже если он не является важной персоной, не говоря уже о тех, кто помнит, у кого когда день рождения или умеет в разговоре обойти неприятность, которая с вами только что приключилась и о которой говорит весь город! Такие меня просто приводят в восторг, что бы там они из себя на самом деле ни представляли. Так вот, когда я сажусь за свободный столик в кафане, можно быть уверенным, что через полчаса за ним соберется столько народу, что мне в конце концов придётся встать и уступить кому-нибудь свое место. Признаться, я не бог весть какой говорун, а уж тем более не тот, кого обычно называют «душой общества», анекдоты у меня вызывают отвращение, от сплетен и перемывания косточек всевозможным знаменитостям меня с души воротит, не выношу профессиональных кабацких краснобаев, язык у меня развязывается только когда напиваюсь, по большей же части я молчу, прислушиваясь к журчанию разговора... В чем же тогда дело? Может быть, я являюсь чем-то вроде медиума, связующего звена для самых разных характеров? Больше всего меня раздражает то, что между людьми, не знавшими друг друга, которых я сам же и познакомил, завязывается гораздо более близкая дружба, чем со мной! Потом они начисто забывают, сколько усилий мне пришлось приложить, чтобы преодолеть их взаимную антипатию и предубеждения. Вместо благодарности (которой я вовсе не требую) некоторые из них потом даже объединяются против меня! Тогда я начинаю чувствовать себя обманутым; в их близости, которой я сам споспешествовал, кроется что-то недостойное, что-то вроде маленького предательства. Обычно я переступаю через это, стремясь к тому, чтобы всем было хорошо. То, что мне придётся отойти в сторону, считаю естественным — такая уж, видать, судьба. Всё же где-то глубоко в душе у меня теплится надежда, что однажды я встречу настоящих людей, таких, которые никогда не сделают ничего подобного. Это, конечно, следствие веры в сказки и пристрастия к ковбойским фильмам, в которых хорошие парни всегда побеждают плохих. Иногда до меня случайно доходят чьи-нибудь высказывания о Педже Лукаче, ошибочные в основном отзывы. Кто-то считает, что я тщеславен и люблю быть в центре внимания. Другие утверждают, что я неисправимый сноб, претендующий на какую-то особую значительность, не соответствующую моему положению. Третьи говорят, что я жажду общества знаменитостей, чтобы погреться в лучах их славы, что я «везде суюсь», изображаю любезность, будучи на самом деле чёрствым и циничным; во всём, что я делаю, они усматривают определенный расчет, неизвестно, правда, на что... Должен признаться подобные оценки меня задевают, однако я ничего не предпринимаю, чтобы их опровергнуть: по-прежнему пускаю за свой стол тех, кто оттачивают на мне свои языки, стараюсь быть выше обид, надеясь, что в конце концов меня вcё же поймут. Хотя, повторяю, я бы солгал, если б сказал, что не страдаю от этого. Видеть себя глазами других — как это ужасно! Такая картина нисколько не похожа на тот автопортрет, который мы рисуем с детства в самом розовом цвете.
Но вот наконец всё то, что раздражало меня в этом вечном совместном сидении за одним столом, вдруг сослужило огромную службу в моем новом деле! После непрерывной полосы неудач мне вдруг улыбнулась удача! Общение оказалось чертовски выгодным делом! Те, кто годами отнимали у меня время и деньги (обыкновенно я плачу за всех), неожиданно, сами того не заметив, превратились в бесплатных статистов в моей лавке, которая без них бы наверняка пустовала. Есть все-таки Бог на небесах! Не будь я по своей глубокой сути неудачником, можно было бы смело сказать, что я нашел себя в новом деле.
Я обнаружил, что общение заразно. Вскоре у нас сложился круг «постоянных клиентов», которые стали регулярно заходить и днем, и по вечерам, подолгу сидели, назначали в лавке встречи... В свою очередь вокруг каждого из них тоже кучковались друзья и случайные знакомые, которые приводили уже своих приятелей, и вот так, сам собою сформировался довольно обширный контингент наших постоянных посетителей и покупателей. Этих людей не связывали ни политические взгляды, ни принадлежность к одному поколению, ни эстетические вкусы. Напротив! Секрет в том, что они так сильно отличались друг от друга, что каждый для каждого становился настоящим открытием! Выползши из своих нор, писатели, годами не здоровавшиеся на улице, стали неразлучными друзьями. Не бравшие в рот ни капли спиртного запили, а те, что всю жизнь избегали женщин, повлюблялись до безумия в девчонок, потребляющих любовь с той же жадностью, что и жевательную резинку. Это, разумеется, не означает, что в магазин не наведывались регулярно педерасты, вернее их интеллектуальная элита, но тут не было ничего странного, их присутствие придавало нашему заведению рафинированный аромат парижских салонов. Критики стали потихоньку сближаться с авторами, которых ещё вчера нещадно бранили; сделав над собой небольшое усилие, обе враждующие стороны обнаружили в бывших противниках кое-какие человеческие черты. Я сам себе казался то третейским судьей, то исповедником, то сводником, то барменом... Оторопелые покупатели могли сколько угодно беседовать с писателями, которых считали давно ушедшими в мир иной. Литераторы же с изумлением открывали для себя цвет глаз своих милых читательниц и обменивались с ними телефонами. Частая картина: двое седоватых и лысоватых интеллектуалов с бородами и в очках с большими диоптриями, пользующиеся славой неумолимых полемистов, ищут в книге «По направлению к Свану» известное место о бисквитном пирожном, чтобы прочитать его стройной красавице, соблазнительные розовые ляжки которой обнажены аж до красных кружевных трусиков. Сусанна и старцы! Частая картина: суровый критик известнейших поэтов терпеливо слушает не слишком складные вирши аппетитной провинциалки и предлагает пойти куда-нибудь, где они смогут спокойно побеседовать о них. Я гляжу им вслед и наверняка знаю, что беседа эта кончится любовной интрижкой... Частая картина: я даю из нашей кассы деньги взаймы отнюдь не бедствующему автору бестселлера, боящемуся признаться жене, что проигрался в карты. В слепящем свете телевизионных юпитеров лавка все больше превращается в специализированную студию, где снимают передачи о книгах и писателях. Газеты публикуют фотографии, с которых улыбается картинный Чубчик — бородатый лик молодого апостола новой религии книготорговли. Регулярно наведываться в магазин для многих стало привычкой, подобной привычке к какому-нибудь безобидному наркотику. Когда кто-то из
16
Однажды я тайком повынимал книги из отцовского книжного шкафа и построил из них крепость под обеденным столом. Этот стол на двенадцать персон, раздвигавшийся во время семейных торжеств, был покрыт широкой вышитой скатертью из толстого сукна с кистями, достававшей до самого ковра на полу; там, в пыльной духоте, где пахло ванильными пирожными и пастой, которой натирали старое ореховое дерево, между четырех ножек, выполненных в виде лап неведомого зверя, в таинственной полутьме, где кончалась (по крайней мере, мне так казалось в то время) власть взрослых, я играл часами, воображая себя преследуемым беглецом, в то время как наверху за столом сменялись гости и домочадцы. Я мог вблизи рассмотреть и даже обнюхать их гулливеровские ноги в неправдоподобно огромных ботинках — шнурки казались мне тогда толстыми, как корабельные канаты; пробираясь между этими неуклюжими колоннами, я делал вылазки на вражескую территорию, а потом тем же путем, но уже с добычей осторожно заползал в своё тайное убежище. Сперва я перетащил туда тяжелые тома энциклопедического словаря Брокгауза и сложил из них прочный фундамент, на котором стал возводить стену из серии «Кариатиды» в твердых рыжих переплетах. Впоследствии, став букинистом, я не раз держал в руках книги из этой библиотеки, которые помнил с детства по солидному, надежному переплету, превосходной атласной бумаге и крупному, четкому шрифту. Так, через много лет я узнал, из чего были воздвигнуты первые стены под нашим старым обеденным столом. Это были: «Творческая эволюция» Бергсона, «Введение в психоанализ» Фрейда, «Капитал» Карла Маркса, «Мир как воля и представление» Шопенгауэра, «Закат Европы» Шпенглера, «Золотая ветвь» Фрэзера, «Философия свободы» Николая Бердяева, «Путевой дневник философа» Кайзерлинга, «Прагматизм» Уильяма Джемса, «Индивидуальная психология» Адлера, «Восстание в пустыне» Лоуренса, «Вожди Европы» Людвига, «Деньги в политике» Левинсон-Моруса... Никто не станет отрицать, что я еще ребенком обладал хорошим вкусом! Хоть я в то время и не читал эти фундаментальные труды, интуитивно именно их выбрал для фундамента своей постройки, на которой затем стал укладывать красные бумажные кирпичи, обтянуты е кожей (сербские и русские классики), и издания
