Мне от этого как-то не по себе. Обещай, что не будешь...
Это зависит не от меня.
А от кого?
Не знаю.
Ну и глупо! Ты мог удержать меня, если б хотел.
Мог.
Ты не смеешь меня ни в чём упрекать! Я тебя спрашивала...
Всё в порядке!
Качели раскачиваются все сильнее, я взлетаю под самую крону липы во дворе на Дукиной, 13 и возвращаюсь назад по траектории огромного маятника, не чувствуя собственных ног то ли от головокружительного полёта, то ли от того, что незаметно для себя выпил полбутылки водки. Не знаю как, но Ленина голова оказалась на моем плече. Я целую ее волосы, мочку уха, шею и думаю: «Это только волосы, это только мочка уха, это только шея, а где же
Может, в какой-то иной жизни? Я ведь ужасно терпелив. Ты веришь в какую-то иную жизнь?
Не знаю. Мне пора...
Тебя проводить?
Не нужно. Я шла попросить тебя не думать обо мне больше. По крайней мере, не так часто. Пожалуйста!
_____________________________________________________
[1] Для мужчин (
Я попробую...
(Хоть и знаю, что не смогу выполнить обещание.)
Значит, договорились?
Договорились. Постой, а кто он?
Лена оборачивается в дверях и, прежде чем исчезнуть, говорит:
Тот из зоны грозы.
Скажи «фррррр» без p!
Ф-ф-ф-ф-ф! — фы(р)кнула она по-кошачьи и вышла.
Может быть, я задремал. Не знаю. А может, это просто один из тех тупых вечеров, незаметно переходящих в ночь, когда я, сам того не сознавая, прохожу сквозь невидимую стену, отделяющую действительность от фантазии, и оживляю Лену с помощью «Водки Выборовой» в Лесу Стриборовом? Я обнимаю телефон и прижимаюсь горящей щекой к его прохладной пластмассе. Слышу, как Чубчик говорит Весне:
— Шеф опять наклюкался!
Они гасят свет, закрывают двери, и я в полном изнеможении наконец засыпаю.
32
Однажды мы сбежали на море.
Я занял немного денег (будучи в то время на мели) и полетел с Леной в Дубровник, поражённый тем, что всего в каких-нибудь тридцати пяти минутах лёта от царства смога и прокуренной белградской кафаны, где мне часто приходится выслушивать чьи-то пьяные излияния, находится нечто вроде рая. Одурманенный густым, пьяняще-солёным воздухом, пахнущим сосной, я дымил сигаретой, как паровоз, только чтобы почувствовать в легких что-то привычное. Мы были унизительно белыми в начале лета среди уже загоревших отдыхающих. Лена ходила на нудистскую часть пляжа, подставляя солнцу всё своё ухоженное тело манекенщицы, а я оставался в затенённом баре у моря, напиваясь от скуки с раннего утра. Я испытываю неприятное чувство среди нудистов. Мне противно смотреть на эти груды вульгарного мяса, с эксгибиционистским наслаждением выставляющего себя напоказ, не имея, однако, достаточно смелости, чтобы отдаться до конца. Время от времени я относил Лене лимонад или фрукты. Оскорблённая тем, что не одна щеголяет здесь обнажённой натурой, она лежала на гладкой пологой скале подобно бесполой скульптуре. Мимоходом я поглядывал на голые пары, смазывавшие друг другу тела маслом для загара в приторно-сладком облаке кокосового запаха. Голые среди голых скал, они напоминали иллюстрации Гюстава Доре к «Чистилищу» Данте; все словно бы одинаковые, похожие друг на друга своей бронзовой наготой, загоравшие словно исполняли какой-то непристойный балет, хореография которого придумана самой неудовлетворённой похотью. Я бы мог поспорить на что угодно, что каждый из этих упитанных мужчин и каждая из этих дебелых женщин втайне желает чужую партнёршу или партнера и мысленно представляет их, обнимая друг друга ночью в номере своего спутника. Я, признаться, тоже не безгрешен, утверждать обратное может лишь патологически влюблённый или тот, кому просто недостаёт смелости посмотреть правде в глаза. Нет такой связи, которая со временем не наскучивает, становясь привычной. Лена для меня в то время, поправде сказать чаще всего служила универсальной моделью. С помощью её совершенного тела я, закрыв глаза, мог обладать всеми женщинами, которых мне удалось бы представить.
Сидя с утра до вечера в баре на пляже, я подружился с одним симпатичным пожилым итальянцем, который из-за своих отечных ног и тучного студенистого тела даже и не пытался раздеться и искупаться. Время от времени, когда он взглядывал на свой раздувшийся до угрожающих размеров живот, на лице его появлялось гадливое выражение, похожее на немой вопрос: «Откуда взялась эта безобразная плоть?» Потом он наливал себе полный бокал вина и осушал его залпом, возвращаясь к своей книге, которую не выпускал из рук, или заказывал порцию копчёного мяса и сыра, словно стремясь едой заглушить охватившее его отвращение. Вскоре у нас завязалась беседа. Он прилично говорил по-сербски, правда, с сильным итальянским акцентом. Мы заговорили о Дино Буццати (он как раз читал «Татарскую пустыню») и быстро обнаружили, что любим одних и тех же итальянских писателей. Вскоре наша беседа стала походить на перелистывание книжного каталога; мы перебрасывались именами-символами, прощупывая духовную конституцию друг друга: Пратолини, Звево, Витторини, Кальвино, Моравиа и, конечно же, кого никак нельзя было обойти — придёт смерть и у неё будут твои глаза — Чезаре Павезе, этот пробный камень для всякой души, склонной к самоуничтожению!
