с законом, никогда не притронется к виски, даже с содой, и вырастит из Томми честного американца, чего бы это ни стоило. Он всегда пристально смотрел на дорогу, убегающую под радиатор, и старался не слышать того, что делалось за его спиной. Конечно, работа была не из приятных, но лучшей не было, а в старой квартире Томми очень кашлял.
В новой он не кашлял, стал румяным, лицо его округлилось, он играл с клоуном, прыгал на коленях у отца и в счастливые минуты, уткнув голову в колени Джима, шептал, полный страстной надежды:
— Папочка, знаешь, что мне купи?.. Купи мне слона Джумбо, такого белого, из резины, который надувается!.. Купишь мне Джумбо?
И счастливый Джим Гарднер, шофёр полиции, обещал мальчику, что купит белого слона Джумбо, купит в субботу после получки. Потом они играли в моряков и лётчиков, водолазов и индейцев, и Барбара улыбалась, размышляя, что Томми избалуется, если останется единственным ребёнком, и что его сестричку можно было бы назвать Дороти в честь артистки Дороти Лемур.
Однажды в минуту такого розового семейного счастья раздался телефонный звонок. И так как в этот момент Томми самозабвенно скакал у Джима на спине, Барбара сама вышла в переднюю и сняла трубку.
— Джим, — певуче сказала она, — это инспектор Брук.
Джим удивился, положил «ковбоя» на диван и пошёл к телефону. Минуту он слушал молча — он всегда слушал молча, — потом вернулся в комнату и сообщил:
— Наверное, что-нибудь экстренное, раз звонит сам Брук. Надеюсь, что к вечеру вернусь.
Он надел непромокаемый плащ, достал из ночного столика две жевательные резинки с привкусом ананаса, поцеловал сына и жену и вышел. На лестнице он услышал, как Томми спрашивает: «А папка принесёт мне Джумбо?..»
Мотор автомобиля не хотел разогреваться, фыркал и глох, было холодно, моросил дождь, и шестерня стартёра проскакивала. Джим нервничал и, выезжая из гаража, чуть не задел крылом за столб, тихонько выругался, нащупал в кармане жевательную резинку, сунул её в рот и вскоре почувствовал на языке сладкий привкус. Джим открыл окно, и прохладный, влажный ветер ударил ему в лицо.
Инспектор Брук и четверо полицейских уже стояли перед зданием. Они были в плащах, как и Джим, и казалось, что они всё делают и говорят как-то мимоходом, думая о чём-то совсем ином. Они расселись молча, сел и инспектор Брук и сообщил Джиму адрес. Джим включил мотор и, не сказав ни слова, поехал; он никогда ни о чём не спрашивал, ничему не удивлялся и не делал никаких замечаний — за это его и любили.
Дождь усиливался, небо над Нью-Джерси быстро потемнело. Это был неприятный вечер 17 февраля 1954 года. Как раз в тот момент, когда вспыхнули уличные огни, Джим затормозил. Машина, чуть забуксовав на мокром, асфальте, остановилась. Было семь часов.
Инспектор Брук и трое парней вылезли из машины, перешли улицу и вошли в дом напротив. Джим погасил фары и включил стоп-сигнал. Его сосед, который не вышел с Бруком, зажёг сигарету и протянул пачку Джиму; Джим поблагодарил и тоже закурил. Они сидели в вечерней тишине, молчали и курили. Машина наполнилась дымом. Капли барабанили по крыше автомобиля и стекали по ветровому стеклу, мешая смотреть. Минут через двадцать сосед Джима достал часы и сказал:
— Что-то долго… Чёртовы сопляки.
Джим ничего не ответил. Его немножко удивило, что этот человек таким странным голосом, будто через силу, говорит о каких-то «сопляках». Вряд ли это относилось к инспектору Бруку и его коллегам. Джим взглянул на него. Он знал этого человека по двум-трём выездам. Это был довольно крупный мужчина лет сорока, с худощавым, не лишённым привлекательности лицом. Когда он засовывал часы обратно в карман жилета, цепочка запуталась у него между пальцами, и Джим заметил, что его рука дрожит. Старомодные часы были немножко неожиданными у человека такой профессии.
Ещё четверть часа они сидели молча. Шумел дождь, холодный зимний дождь, к тому же поднялся ветер, так что сидящим в машине казалось, что их окатывает струёй из брандспойта.
— Что они так долго возятся? — снова сказал сосед Джима. Быть может, он ощущал потребность говорить, чтобы не чувствовать в эту минуту одиночества: он предложил Джиму ещё одну сигарету и заглянул ему в глаза. Вероятно, он завидовал его спокойствию и равнодушию или хотел понять, о чём Джим думает.
— Вы знаете, где мы? — спросил он вдруг подозрительно и, когда Джим, удивившись, ответил утвердительно, повторил громче и настойчивее: — Знаете, за кем мы приехали?
— Это, собственно, меня не касается, — ответил Джим неуверенно. Хотя этот человек и не был начальником, он мог донести Бруку.
Сосед не ответил; он заёрзал на сиденье, вытащил из-под себя полы смятого пальто и плотнее закутался в него, потом снова откинулся на спинку и сказал:
— Мы приехали за детьми Розенбергов.
Джим затянулся сигаретой и попытался выпустить дым колечками, но это ему не удалось. Дети Розенбергов… Джим выпрямился, быстро вынул сигарету изо рта, взглянул на соседа и спросил:
За детьми Юлиуса и Этель Розенбергов?..
— Да, — ответил полисмен, — за детьми казнённых Розенбергов. За Майклом и Робертом Розенберг.
«Ни о чём не спрашивай, — упорно думал Джим, — ты здесь только шофёр, и ничего больше. И при первой возможности ты снова вернёшься на фабрику. Молчи, не суйся, это не твоё дело, сиди, а когда прикажут, включай мотор, за это тебе платят деньги. Держи язык за зубами, держи язык за зубами, этим ты завоевал хорошую репутацию, за это тебя любят».
Вот почему: тишина в машине не была нарушена, лишь дождь барабанил по крыше то тише, то громче.
Джим Гарднер слушал передачу о казни Юлиуса и Этель по радио. Это был трагический репортаж, захватывающий и волнующий. Через Юлиуса пришлось три раза пропустить ток, прежде чем он умер, через Этель — пять. У предателей тяжёлая жизнь. И вообще это особенные люди…
Вдруг Джима охватил ужас: а что, если оба «сопляка», оба мальчика Розенберг слушали по радио репортаж о казни родителей! Джим резко обернулся к соседу. Тот сидел неподвижно, курил и глядел на вход в дом, где исчезли Брук и его люди. Дом был освещён уличным фонарём, ворота полуотворены, но из них никто не появлялся.
Джим овладел собой. Часы в машине тихонько тикали.
— Что-то случилось, — сказал человек возле Джима.
— Что могло случиться? — ответил Джим, которому тоже вдруг захотелось говорить; вопрос показался ему излишним. — Что может случиться, если четверо мужчин против двоих… детей?.. — Слово «сопляки» вертелось у него на языке, но в последний момент почему-то застряло в горле.
— Ведь там ещё Мирполи, — сказал сосед.
— Кто? — спросил Джим. У него вдруг вспыхнула надежда, что это люди, которые не дали детям слушать казнь.
— Вы когда-нибудь слышали о Льюисе Аллене? — спросил сосед. Имя было знакомо Джиму, но он не помнил точно, кто это.
— Вы слыхали песню «Странный плод»?
Эту песню Джим знал. Это была песня о стране, где сладостью благоухают магнолии, а на ветвях качается странный плод — линчёванный негр.
Однажды Барбара услышала эту песню, — песня страшно взволновала её и вывела из равновесия, она плакала и до глубокой ночи не могла успокоиться.
— Льюис Аллен — это Абель Мирполь. Что можно ожидать от человека, сочиняющего подобные песни? А эти ребята живут у него и его жены.
Джим, сам не зная почему, почувствовал облегчение: Льюис Аллен был опасный подстрекатель, и его несомненно ждала тюрьма, но Джима почему-то охватила уверенность, что этот человек не допустил, чтобы маленький Робби слушал по радио о казни родителей.
По дороге приближался автомобиль, его фары из светлых точек превратились в два ярких огненных круга, машина промчалась мимо, исчезла, и свет сменился тьмой. И в этой тьме Джима Гарднера пронизала
