вроде ответственности и смутное ощущение, что это веяние времени и что с ним нужно мириться. Остаётся только пожалеть, что всё не осталось так и дальше.
Через некоторое время перешёл в филармонию тромбонист Петраш; тогда-то и вспомнили о Барнабаше Косе как о человеке, который не очень энергично сопротивляется общественным поручениям. Таким образом, Кос нежданно-негаданно унаследовал после Петраша обязанности ответственного за отдых. А так как музыкальный сезон был в разгаре, то и эта обязанность никак не сказалась ни на жизни, ни на режиме дня доблестного музыканта. К провалам пауз во время концертов и репетиций добавились паузы во время заседаний месткома, прерываемые лишь дуолями «Я — за!», исполняемыми пианиссимо в две шестнадцатых, или триолями «Я — против!», соответственно тому, что стояло в нотах, то есть соответственно тому, как голосовало большинство. Однако и теперь сердцем Барнабаша Коса владел треугольник, которому он по-прежнему отдавал всю свою творческую гордость и всю свою нежность.
Но вот однажды вечером секретаря месткома, трубача Гайдоша, позвали к телефону.
— Честь праце, Гайдош, это ты? Слушай, товарищ Гайдош, завтра в семь утра отходит автобус с профработниками, едущими на двухнедельные курсы.
— Ну и ну, — сказал Гайдош, — и ты сообщаешь мне об этом только сейчас?
— Знаю, — ответил голос на другом конце провода, — получилось недоразумение, и мы только минуту назад выяснили, что в списке нет никого от оркестра.
— Но… — сказал Гайдош.
— Знаю, — ответил голос. — Но теперь нужно исправлять ошибку. Больше это не повторится.
— Но… — сказал Гайдош.
— Знаю, — ответил голос. — Но мы на тебя твёрдо рассчитываем. Возьми с собой зубную щётку, пижаму, «Маркс и Энгельс об искусстве»…
— Да нет же! — закричал Гайдош. — Это невозможно. Оркестр — это не футбольная команда, нам нужен каждый игрок! Я…
— Знаю, — сказал голос немного тише. — Так пошли кого-нибудь другого.
— И речи быть не может! Мы разучиваем Ленинградскую симфонию, Вторую венгерскую, Патетическую и не можем никого освободить от репетиции, — разошёлся Гайдош.
— Знаю, — ответил голос, — но ты всё-таки подумай… Так завтра в семь, и без опоздании.
— Тут не о чём думать! — закричал Гайдош и вдруг замолк, будто вспомнив о чём-то.
— Знаю, — сказал голос. — Кажется, ты уже нашёл выход?.. Ну?..
Так Барнабаш Кос попал на курсы. Он покорно упаковал зубную щётку, пижаму, «Маркс и Энгельс об искусстве» и утром, в семь часов, сидел в автобусе, совершенно ошеломлённый, всё ещё не понимая, что произошло. Через несколько часов он вылез из автобуса в обширном тенистом парке и поселился в уютном домике вместе с балетмейстером из ансамбля СЛУК и печатником-лириком, необыкновенно симпатичными ребятами.
Барнабаш Кос провёл две очень интересные и весёлые недели, заполненные развлечениями в дружной компании и оживлёнными дискуссиями (треугольник держал паузу), Он дышал здоровым, душистым лесным воздухом и особенно подружился со своим соседом-печатииком и ещё с одной актрисой и вёл себя во всех отношениях скромно, сдержанно и примерно. Однажды его вызвал руководитель курсов товарищ Вавречка и дружески сказал ему:
— Что это ты такой… молчаливый, товарищ Кос? Такому молодому человеку следовало бы проявлять больше инициативы.
Барнабаш Кос действительно не был стар, хотя в оркестре он производил впечатление развесистого бука в берёзовой роще.
— Вот посмотри на товарища Мелиха, — продолжал руководитель и указал на вышеупомянутого печатника, — он, наверное, будет директором типографии. Или вот Янкович, — это был черноволосый, коренастый и деятельный журналист из «Чётки»,[18] — бьюсь об заклад, что он скоро станет главным редактором.
Барнабаш Кос улыбался. Такие стремления были ему чужды. Он был виртуозом игры на треугольнике и ни о чём другом не мечтал. В его партии преобладали паузы, и с первыми скрипками, фаготами или трубами он конкурировать не хотел. Он не обладал драматическим характером, был человеком мирным и дисциплинированным. Карьеристом он не был.
Кос благополучно вернулся с курсов, а вслед за ним пришло извещение о том, что занимался он отлично. Как человек, окончивший курсы, Кое не мог отказаться, когда его выбрали уполномоченным по культурным вопросам. И никто не слышал, чтобы он допустил на этом важном посту какие-либо ошибки. По правде говоря, об этом участке работы вообще никто ничего не слышал.
Поскольку Коса знали как опытного общественника, его только чудом не выбрали в председатели месткома. Зато поручений ему прибавили: ведь каждый подтвердит, что Барнабаш Кос никогда ни с кем не спорил, по части музыки всегда был безупречен, а в отношениях с людьми — просто золотой парень. В остальном жизнь Барнабаша Коса не изменилась, только однажды во время концерта он сыграл на своём треугольнике одну нежную ноту с опозданием на целых три четверти такта, ибо посреди симфонии Чайковского ему вдруг пришло в голову, что не мешало бы всё же проявить хоть некоторую инициативу.
Как раз в это время назначалась центральная репертуарная комиссия, которую составляли обычно из выдающихся композиторов, солистов и музыкантов. В руководстве оркестра шли жаркие споры о том, должен ли представлять оркестр первый дирижёр или второй, поскольку первый лучше подготовлен и обладает более широким кругозором, а последний прекрасно умеет ладить с людьми и лучше защитит интересы оркестра. Не договорившись, члены руководства пришли к выводу, что вся эта комиссия будет простой формальностью и что вполне достаточно послать концертмейстера. Концертмейстер, однако, питал врождённое отвращение (на нервной почве) ко всякого рода комиссиям.
Так в жизнь Барнабаша Коса вошли новые паузы, или, вернее, allegro vivace[19], ибо комиссия заседала отнюдь не формально, были там и весьма темпераментные схватки из-за репертуара, споры о всех значительных концертах и о множестве других вещей. В ходе дебатов, развёртывавшихся, как правило, в звучании между forte и fortissimo [20], Барнабаш Кос сохранял привычную для него дисциплину, чем невольно приводил всех в трепет. Когда в вышестоящих органах начали накапливаться обвинения и жалобы на членов репертуарной комиссии, на Барнабаша Коса никто не жаловался и никто его не обвинял. Отсюда следовало, что он — человек рассудительный, справедливый, хорошо относящийся к людям, а как специалист — совершенно очевидно на высоте.
Потом Барнабаш Кос заседал ещё в комиссии по делам музыкальной молодёжи (КММ), в комиссии по концертам камерной классики (4 К), в комиссии по проведению года Яна Левослава Беллы[21] (так называемая comissia bella[22])и в комиссии по более глубокому изучению квартсекст аккорда, и всюду показал себя как человек порядочный, умеющий отлично обходиться с людьми и пользующийся всеобщей симпатией так и получилось, что в руководящих учреждениях, при создания комиссий по делам искусства, уже просто между делом замечали:
— Гм, да, а от музыкантов пригласите Коса.
С композиторами, дирижёрами, виртуозами было много возни: у них были свои собственные взгляды, и они изо всех сил старались провести их в жизнь. Они вечно куда-то торопились, были заняты какими-то специальными проблемами, — словом, были отпетыми индивидуалистами. Барнабаш Кос ничем подобным не страдал. Кроме того, он никогда не опаздывал ни с какой работой и поэтому не нервничал. Это был человек уравновешенный, корректный, с которым всё шло гладко.
Ни в многочисленных комитетах, ни в президиумах, где он частенько заседал, ни на совещаниях, которые созывались вышестоящими организациями, с ним одним не было никаких недоразумений. Он оказался во всех отношениях подходящим человеком. Когда какой-нибудь вспыльчивый индивидуалист боролся за свою крайне субъективистскую (какой же ещё она могла быть?) точку зрения и задерживал этим гладкий и безболезненный ход собрания, любители быстрых решений наклонялись друг к другу и с горечью шептали:
— Да, это не то, что наш Барнабаш Кос…
Таким образом, Барнабаш Кос выполнял свои общественные обязанности, подавал пример, сиял и
