при этом мечтал об оригинальной сюите, в которую, например, была бы включена беседа двух ландышей, и на его долю пришлось бы сорок восемь тактов соло на треугольнике.
Как нарочно, именно в это время директора оркестра отозвали с работы и перевели куда-то в управление. Собралось важное совещание, чтобы наметить кандидатуру нового директора. Спорили долго. Первый дирижёр не годился, ибо, как нам уже известно, он не умел работать с людьми. У второго была не столь хорошая подготовка и не столь широкий кругозор, как у первого. Подумали было о выдающемся композиторе, но он был прежде; всего выдающимся композитором. Потом думали о малоизвестном композиторе, но он был мало известен… Шла речь и об одном музыкальном критике, но о нём говорили недолго. Наконец кто-то, — и снова невозможно указать точно, кто именно, — в полном отчаянии воскликнул:
— А что, товарищи, не сделать ли нам директором Барнабаша Коса?!
Эти слова не следовало произносить. Сразу же попросил слова товарищ Вавречка, тот самый, который в своё время руководил профучебой и который волею судеб был послан на это совещание. Он сказал:
— Здесь кто-то с насмешкой и высокомерно отозвался о товарище Косе. Я знаю товарища Коса. Я руководил его обучением, а учился он в смене, которая уже дала стране двух орденоносцев, четырёх руководителей предприятий и тридцать ударников. Например, товарищ Мелих стал директором типографии, и отличным директором! Товарищ Янкович является одним из наших талантливейших главных редакторов! Я лично доверяю товарищу Косу и недооценку его деловых качеств считаю неуместной.
Разговор быстро перевели на другое и горячо заспорили о возможных кандидатах. Против одного возражали смычковые, против другого — медные, против третьего — деревянные; у одного было мало таланта, у другого — много недругов, у остальных и того и другого поровну.
Совещание так ничего и не решило: ни на ком не могли сойтись, все кандидатуры вызывали принципиальные возражения.
Когда об этом узнали в соответствующем учреждении, то сказали:
— Смотрите-ка, Барнабаш Кос! Добился-таки! Играл на треугольнике… Тише воды был… А теперь — в директоры? Ну что ж, посмотрим!
Посмотрели — и решили. Когда Барнабаш Кос получил приказ, он добродушно усмехнулся и подумал, что следовало бы этот случай описать в газете как пример бюрократизма или чего-то ещё, что привело к такой смешной путанице с адресами. Почти два дня он со всё возрастающим опасением искал настоящего адресата, а когда, наконец, доподлинно узнал, что адресат вес-таки он сам — упал в обморок.
Очнувшись, он отправился в соответствующее учреждение и заявил:
— Простите, но это роковая ошибка.
— Нет, — отвечали ему. — Это излишняя скромность. Ты уже проявил себя, а теперь постарайся не подвести нас.
— Но ведь я, — трепеща, сказал Барнабаш Кос, — наверняка подведу. Я на треугольнике играю… У меня нет ни знаний, ни авторитета, ни, так сказать…
— Нас информировали, — ответили ему. — Мы обсуждали. Мы знаем, что ты хорошо проявил себя.
Барнабаш Кос обошёл все соответствующие учреждения и всюду терпеливо объяснял, что он играет на треугольнике.
— Товарищ Мелих был печатником, а теперь прекрасный директор! А главный редактор Янкович? Что он — родился главным редактором? Нет, он родился грудным младенцем.
И Косу приводили ещё сотню примеров того, как молодые, способные, талантливые люди оправдывали возлагавшиеся на них надежды. Примеров могли бы привести ещё тысячу, но Барнабаш Кос уже не слушал.
Через неделю он сложил оружие и начал руководить.
Паузы кончились. Трудно поверить, сколько нужно приложить стараний и искусства, чтобы каждый день уклоняться от стольких решений, от необходимости высказать чёткую точку зрения, определённые взгляды. Как сладка жизнь четырёхкратного уполномоченного! Но руководитель?! Ведь от руководителя чёрт знает почему хотят, чтобы он руководил…
Природа, однако, имела в виду и такие случаи и снабдила свои творения благословенной способностью приспосабливаться к обстоятельствам. Примерно через неделю Барнабаш Кос научился говорить с внушительным видом:
— Это ценное предложение заслуживает, как мне кажется, того, чтобы мы в настоящее время его детально продумали и в соответствующем случае предприняли некоторые шаги.
Или:
— Здесь нужно энергично вмешаться. В духе указаний, которые мною получены, я полагаю, что это можно более или менее одобрить или, смотря по обстоятельствам, и не одобрять.
— Об этом стоит подумать. Обсудим. При случае. Напомните мне об этом. Да. Да. Да.
Или чаще всего:
— Это решит самостоятельно надлежащий работник в соответствии с положением на своём участке.
Слова «по существу, собственно, как-нибудь, кстати, при случае» стали по существу основными компонентами речи Барнабаша Коса.
Никто не знает как, но оркестр продолжал свою жизнь и творчество; своим чередом шли репетиции, смотры и концерты, люди ходили или не ходили на них, хлопали или молча не одобряли, и всё шло старой, проторённой дорогой. Среди начальников и подчинённых Коса одни считали его «практически абсолютно неспособным», пожимали плечами и весьма многозначительно усмехались: «Дожили!.. могу поспорить, он там и месяца не продержится, свернёт себе шею». Иные говорили: «Он работает не хуже, чем любой другой. Но с прежним ему не сравниться, если он даже разорвётся на части». Третьи, наконец, были ко всему безразличны, дули в тромбон или диктовали циркуляры, а кто у них директор — их не касалось. Словом, твёрдо известно одно: никто не заявил во всеуслышание: «Барнабаш Кос не способен руководить симфоническим оркестром, его назначение — это недоразумение, результат полного незнания людей и обстановки».
Барнабаш Кос иной раз просыпался во втором часу ночи мокрый, как мышь, ибо ему спилось, что он должен был что-то немедленно решить; он с грустью смотрел издали на любимый треугольник, на котором играл теперь другой человек, играл варварски, по совместительству, лишь изредка беспокоя для этого свою левую руку; с сердцем, полным неясных предчувствий, он ожидал, что принесёт ему будущее. Всё, как говорится, развивалось, в верхах говорили: «Он делает не больше глупостей, чем кто-либо другой»; внизу рассуждали: «Лучше дрозд, чем ястреб»[23], и Барнабаш понемногу привыкал. Ведь человек привыкает даже к виселице. Вместо пауз, он привык теперь к многочисленным кадансам и богатому контрапункту, привык и к тому, что он уже не играет больше на треугольнике и не живёт той богатой духовной жизнью, как раньше, привык, наконец, и к своим смутным предчувствиям.
Где-нибудь здесь автору следовало подумать о том, чтобы закончить рассказ. Можно было бы нарисовать ещё медленный, но неудержимый упадок оркестра, постепенный рост справедливого возмущения неумелым руководством Барнабаша Коса и, наконец, вмешательство руководящих органов и решительное, хотя и немного запоздавшее, улучшение дел. Можно было бы подчеркнуть, что, — как это несомненно понимает каждый, — речь идёт не только об оркестре, что работа с кадрами требует заботливого и детального знания людей, что в искусстве — это ещё более, тонкое и сложное дело, что наряду с сотнями успехов Мелихов и Янковичей, судьба Барнабаша Коса тоже имела весьма своеобразные моменты и т. д.
Но бывают ситуации, когда герои перестают слушаться автора, проявляют вдруг личную инициативу и начинают жить своей собственной жизнью. Тут уже автору ничего не остаётся, как поспешать за ними, бдительно следить за их состоянием и сообщать читателям всё, что он узнал о герое.
Так — несколько неожиданно — случилось и с Барнабашем Косом.
Однажды утром директор Кос проснулся со странными сомнениями и спросил себя:
«Что я — какой-нибудь жалкий исполнитель на треугольнике в захудалом оркестрике? Разве я ничто
