помнила и рука, потому и нажала на звонок. Сидит у стойки, пьет свое виски со льдом. Или еще чем-нибудь там занимается? Телевизор смотрит? Видеомагнитофон включила? Журнальчики, детективчики листает? Там много чем можно было заняться. Долго не открывали, и Геннадий, вдруг заспешив, чуть ли не запаниковав, давил и давил на звонок.
Но вот дверь отворилась, вернее, чуть приоткрылась.
- А, это ты! - сказала Аня и впустила его. - Иди вперед.
На лестнице было темновато, полосато, только лучи закатные пробрались сюда. Но и этих полос хватило, чтобы увидеть, что Аня почти нагишом его встретила. Ну, в халатике, конечно. Но халатик этот не доходил и до колен. Без белья она была, а лучи просквозили ее. Поясок, торопливо увязанный, сейчас разжался - и всё полз, полз, разжимаясь.
А ей все равно было, будто не мужчину впустила, не мужчина на нее смотрит. Вот только сказала: 'Иди вперед'. Это чтобы на крутой лестнице он уж совсем ее всю не разглядел. А замешкался бы, пошла бы вперед сама. Ей все равно было, он никем, ничем для нее был. Посыльный, пустое место. О, как умеют женщины оскорбить человека, мужчину, если другой в этот миг владеет ее помыслами! Мстя тому, может быть, кто ей дорог, за что-то обязательно все же мстя, хоть и счастлива с ним, а потому мстя другому. Поквитаться всегда есть за что. У счастья всегда есть горчинка в привкусе. Женщина и мужчина всегда в сражении.
Поднялись, вошли в хмурые сени, ступили на зашарканные половицы, знавшие все про женщин, тех еще, что мстили тут мужчинам в прошлом веке, а мужчины попирали их, попирали, - эти половицы дожили и еще до одного сосвидетельствования.
На пороге кухни их ждал Кочергин. Он был в короткой римской тунике с багровой полосой по подбою и рукавам. Это был халат, но он был задуман как туника. И воистину римлянин стоял в дверях кухни. Сильная шея, сильные голые ноги на пляжных платформах, сильная, хоть и седым поросла волосом, грудь.
- Мой повелитель! - произнесла Аня (она играла сейчас, подыгрывала этой тунике, они тут, оказывается, игры играли). - О мой цезарь! Я привела тебе гонца, принесшего ответ!
И голос у нее никакой не правдивый, не такая уж она и молоденькая - вон сколько морщинок у глаз. И ноги вот полноваты в бедрах. Геннадий не мог отвести глаз от этих ног, ну, не мог, мучаясь, кляня себя, вздергивая голову. Обозлившись, он выкрикнул:
- Шорохов жив! Его работа! Предупреди!
- Что, что?! - вздернулся Рем Степанович. - Входи! - Он схватил Геннадия за руку, схватил и Аню за руку, выгадывая секунды, с силой захлопнул дверь, втащив их в кухню. - Кто сказал?! Что ты молотишь?!
- Митрич этот ваш сказал, когда его повели в наручниках, - сказал Геннадий, все вскидывая голову, чтобы не смотреть на круглые голые колени. Его слова. Белкин велел...
- Стоп! Пошли ко мне! Аня, мы на минуточку, прости. - Рем Степанович даже улыбнулся ей, стремительно уводя Геннадия. За руку повел, будто тот мог сбежать. Да, он улыбнулся ей, ее римлянин, цезарь, ее Рем, но тревога, нечто большее, чем тревога, но страх этот, да, страх, выжелтивший карие крапинки в его синих глазах, - он передался ей. Женщины восприимчивы на все самое главное в жизни. А что может быть главнее страха? Страшнее?
- Что еще там за наручники? - спросил Рем Степанович, когда они, чуть ли не бегом миновав гостиную, очутились в кабинете.
Кинулись тут Геннадию в глаза белые ломкие простыни, которыми застлан был широкий диван. Эти простыни шибко повоевали между собой, поизломали друг друга. Кинулись в глаза все те невесомости, в которые облекает себя женщина летом, чтобы поверху потом накинуть легчайшее платье. Кинулось в глаза это платье, такое строгое еще недавно, такое простое и неприступное в своей простоте. Оно сейчас валялось на паркете, как половая тряпка.
Рем Степанович проследил, как мечутся глаза парня, усмехнулся хмуро.
- Вот и начал ты мне завидовать. - Он подхватил платье с пола, бельишко это, сгреб, смял, кинул на диван. - Ну, женщина. У тебя, что ли, нет никого? Попроще, чем эта? Так оно и лучше, что попроще. Поверь, в главном они все одинаковые. А попроще, значит, притворства меньше, да и возни меньше. - Он устало сел на диван, заученным движением стал растирать ладонью лоб, щеки. Наручники... - Он вытянул сильные руки, заросшие до запястий в рыжину и в седину волосами. Сильные руки. Он стал их разглядывать, сдвинул, будто прикинув, а как им будет в наручниках. - Как же так? - Он раздумывал вслух, забыв на миг про Геннадия. - Жив, оказывается? Жив... Этот знает все изнутри... Худо!
- И ее поведут в наручниках? - спросил Геннадий, мотнув головой в сторону двери.
Кочергин встрепенулся, вскочил, одергивая тунику, затянулся туго-натуго, как бы изготовясь к бою. Меч бы ему короткий за пояс, щит бы в руки - и в бой.
- Ее не поведут, не страшись. Напротив, снимут с запястий кое-какие браслетики и отпустят. Всего лишь дама, заблудшая овца. - Он попытался усмехнуться, разжал губы, но не вышло с усмешкой, зубы вдруг сжались, получилась гримаса. - И за меня не страшись. Не поведут. Меня - нет. За мной, если потянут, столько всего потянется, что... Нет, Гена, за меня не страшись.
- Да я не страшусь. - Геннадий увидел на столике у дивана два фужера, стоявшие впритык друг к другу, - один был допит, другой ополовинен. - Пить хочется, - чувствуя, что в горле пересохло, сказал Геннадий. - Жрать хочется. Замотался я тут с вами. А у меня два вызова не закрыты. Еще уволят меня с вашими делами.
- Попроси кого-нибудь из напарников, сунь четвертной.
- Сунь, сунь! Уже вечер, а завтра суббота. Что я скажу? И не всякому сунешь, как мне.
- Смотря сколько, Гена. Весь вопрос - кому и сколько ему?
- Моя цена по вашим делам - две сотни в сутки?
- Мало? Ну молодчага! Что ж, может, и прибавлю, так сказать, по ходу пьесы.
- Не мало, а шибко много. - Геннадий полез в тесный карман, где угревали ему бедро восемь четвертных. - Взяли бы вы у меня свои бумажки.
- Стой, стой, не шурши. Назад я ничего не беру. Вперед пойдем, Гена. Чего испугался? Ты - посыльный. Какой с тебя спрос? Соседский паренек, длинные ноги. Только и всего! Но ты мне нужен, Гена. - Рем Степанович пошел к двери, отворил, крикнул: - Аня, твои мужики жрать хотят! Мужиков надо регулярно подкармливать, а то они злиться начинают. Или не знаешь?
- Накормлю! Пригребайте на кухню! - отозвался голос Ани. Чему-то она обрадовалась. Что позвал - этому? Не много же ей надо - заблудшей овце.
Они вернулись на кухню. Аня уже стояла у плиты, у чудо-плиты, которую она, похоже, еще не освоила. А там был щиток с программным управлением, там всяких кнопок и рычажков было не меньше, чем в летной кабине сверхзвукового лайнера. Аня же, облюбовав обычный электродиск, который предусмотрительно был вмонтирован в плиту, на первое время, для неопытных хозяек, не прошедших курс на физтехе, уже разбивала о край сковороды яйцо за яйцом, делая это весело, с увлечением, азартно. Опять принялась играть?
Кочергин тоже занялся делом. Он хватал с полок бутылки, сливая в миксер то одну жидкость, то другую, прикидывал, отмерял, он увлекся этой работой. Прикидывался? Этот уж наверняка прикидывался. Брови его то и дело хмуро сходились, азартная улыбочка худо держалась, ужимались губы.
А Геннадий все поглядывал, все изучал их, злясь, что остался, злясь, что глаза прилипли к ее ногам и вздрагивали у него зрачки, когда она вскидывала руки и вскидывался халатик. Верно, что когда мужчина жрать хочет, он становится злым. Изозлился Геннадий, жрать хотелось, да и сбежать хотелось.
Но вот уже сковорода на столе, помидоры нарезаны, появилась брынза, появился лук, появились какие-то флаконы с разноцветными соусами, синие бокалы, зеленоватые рюмки, оплетенные бутылки, графин хрустальный с водкой, подскочил к столу со своим фирменным напитком римский патриций, провозгласил, вскинув сильную руку:
- Осушим кубки, идущие на бой! - И первый и выпил, жадно, обливая грудь. Это шло ему - так пить. Красив он был, этот старый. Такого, что тут спорить, она могла полюбить.
Она и смотрела на него влюбленными глазами. Подхватила, так же вскинув руку:
- Хоть миг, да наш!
Геннадий хлебнул изготовленный Ремом напиток, обжегся, встрепенулся, задохнулся, прослезился и,
