- Кстати, умнейшая женщина. А попугай ее, Пьер этот, вообще мудрец.
- Ну, ну. Между прочим, поздравляю, сподобился.
- Это в каком опять смысле?
- Ну как же, Кочергин наш, Рем Степанович, пригласил тебя в дом. Участковый принюхался, как это делают орудовцы, требуя у водителя права. Пил с ним?
- Пиво.
- Пиво на пиво? Ну, ну. Проводочка какая-нибудь ему понадобилась?
- Проводочка.
- Расскажешь, что там у него внутри?
- Не-а. Сам взойди, ты же власть.
- Власть на власть - это не пиво на пиво. Повернет, так думаю.
- Пожалуй, - широко улыбнулся Геннадий.
- Ну, ну, гуляй. Ждешь кого-нибудь?
- Даму.
- Попугайку эту? - просиял улыбкой старший лейтенант.
- Не попугайка она, а Клавдия Дмитриевна. Ей почти сто лет. Наших отцов и матерей еще не было, а она уже жила.
- Понял, уважаешь стариков, это хорошо. Не жарко?
- Нет.
- Сухой, это хорошо. А я в тень удалюсь. - И удалился, молодой, важный, с благожелательной улыбкой.
И Геннадий проводил его улыбкой. Вроде как пофехтовали улыбками, а кто кого - не поймешь.
Тем временем какой-то гражданин возник в их переулке. Он вошел не от зачина, не от Сретенки, а вынырнул из проходного двора - одной из множества проходных этих лазеек, проторенных тут с незапамятных времен, с тех самых, с гречевских.
Человек как человек, в такой самой никакой одежде, в какую обряжены все особенно преданные пивным барам мужчины. А они, как известно, за модой не гонятся, во что одет - в то и одет. И походка у него была соответствующая, пробежкой шел, деловито. Что в бар - по делу, что из бара - по нужде. Занятой человек. И в одежде этой своей, с пробежкой этой, - совершенно неприметный, особенно здесь, где к таким привыкли. Тенью вскользнул, тенью выскользнул. Участковый даже и глаз на него не задержал. А вот Геннадий задержал. Голос вспомнился того мужчины, с кем говорил по телефону, кого назвал Рем Степанович Белкиным, велев ему приезжать. У этого, сутуловатого, с шажком-пробежкой такой же мог быть бесполый голосок.
Мужчина, оглядываясь по сторонам, а такие всегда оглядываются, приближался своими пробежечками к дому Кочергина, сомнения не было, он туда путь держал. Стало быть, это и есть тот самый Белкин? Что ж, надо было выполнять задание, отрабатывать эти хрусткие четвертные, которые все время слышны были в тесном кармане джинсов. Надо было поглядеть, не привел ли за собой этот Белкин какой-то там 'хвост'. Что за дела, какой еще 'хвост'? Влипаешь ты, парень, не в свою стихию.
Нет, 'хвоста' не было. Даже и здешний участковый, сомлев в тени, стоял к ним спиной. Да и какой это 'хвост' - их участковый? Миляга, кругляка, 'ну, ну', словом.
Шмыг-шмыг, и исчез этот Белкин за дверью. И опять опустел переулок, томимый зноем. Теперь этот зной снова наваливался на Сторожева. Пойти бы пивка хлебнуть? Но нет, он на 'стреме', он отрабатывает эти восемь хрустких четвертных. Влипаешь, влипаешь ты, Геннадий, не в свою стихию. Но какие деньги свалились! Если так хоть с десяток дней продлится, он сможет в комиссионке у Восстания такой ящик себе купить, что не хуже будет, чем у Рема! Всего десять дней. Правда, Рем Степанович толкнул в конце загадочную фразу: 'Ибо будущее наше непредсказуемо'. Так что же, видеокассетный магнитофон фирмы 'Сони' предсказуем или нет?
Со стороны Трубной улицы лихо въехало в переулок, но тотчас сбавило скорость такси. Видно, вспомнил шофер про восемнадцатое отделение милиции в этом переулке. Все водители тут на этом отделении спотыкаются, выжимая тормоз. Медленно - мы-де хорошие, дисциплинированные - потащилось такси вверх по переулку, миновало Геннадия. Мелькнуло за стеклом молодое женское лицо, в котором жило нетерпение. Эта женщина подалась вперед, руку протянула к спине шофера, шевелились ее губы: 'Быстрей! Быстрей!'
Она? Она!
Но что-то мешало Геннадию поверить, что эта молодая женщина в такси та самая, с которой он говорил по телефону, которая заворожила его своим голосом. Что-то мешало.
А такси остановилось неподалеку от дома Кочергина, и молодая женщина гибко выскользнула из машины и побежала к дому. Она? Она! Но что-то мешало Геннадию поверить, что это она, та самая. Эта, скользнувшая за дверь, ведь он ее знал. Это была - быть не может! - известная актриса. Из молодых, из восходящих. Он был влюблен в нее по уши. Если в каком фильме она снялась, хоть в эпизоде, пусть и в плохом самом фильме, в скучном, он и раз и другой ходил смотреть этот фильм, а если то был телефильм, он усаживался перед телевизором, забыв про все дела. Она? Она! Дверь за ней закрылась. За милой, доброй, доверчивой.
Что ж, оглядись, Геннадий, удостоверься, не притащила ли она за собой какой-то там 'хвост'. Он - оглянулся. Никого. Только участковый да вот разворачивающий свою машину таксист.
- А?! Кого к вам привез! - сказал таксист Геннадию и зажмурил заплывшие, бывалые глазки. Он тоже был из влюбленных в нее, этот таксист. И ему тоже вдруг сиро стало. Ведь для кого-то для другого привез. И он рванул машину, забыв про восемнадцатое отделение милиции.
Ну, а истомившегося от жары участкового уже и не было в подъезде, пошел, должно быть, попрохладнее место искать.
Она! Да, и ее ведь это голос был. Один такой единственный. Но только так в своих фильмах она никогда не разговаривала. У нее ролей таких не было, чтобы такой тревогой жить. Вот тут, в этом доме, такую себе роль нашла? Как же так? Куда подалась? Не для тебя это место, слушай, не для тебя! Вспомнилось ее лицо на экране, ее часто снимали крупным планом. Что бы она ни говорила, ей невозможно было не поверить. Потому и снимали ее крупным планом. Какой бы фильм с ее участием ни показывали, - потом вспомнишь, глупая история, а пока смотришь, и фильму веришь. Из-за нее. И верилось, свято верилось, что она и в жизни такая. Какая? Вот проскользнула за дверь.
Ну что ж, 'хвосты' не наблюдаются, следовало сейчас - или нет, не сейчас? - идти к Кочергину с докладом. Геннадий решил, что идти надо сейчас.
4
Она открыла ему дверь. Стояла перед ним в этой замызганной от времени прихожей, в сенях этих, которые кого только через себя не пропустили, и насмешливо, с сердитой складочкой между бровями, его разглядывала.
- Я к Рему Степановичу, - сказал Геннадий. Раз она на него смотрит, и он на нее смотрел. Вот она, Анна Лунина, не на экране, а живая, хоть рукой дотронься.
- Как прикажете доложить?
- Геннадий Сторожев.
Хоть рукой дотронься... Но еще дальше была она от него, чем там, в экране телевизора. Там она была для всех и для него тоже, здесь она была только для своего Рема Степановича. Женщины умеют, о, они умеют из тысяч неприметностей указать всем окружающим дистанцию, поведать всем присутствующим, кто ее избранник здесь, а порой и кто ее хозяин. 'Как доложить?!' Она играла сейчас роль покорной, исполнительной, преданной хозяину этого дома женщины. Но она и гневалась, что им мешают, вот она примчалась, а им мешают. Какой-то бродяга завладел вниманием Рема, какой-то парень с улицы явился.
- Какой-то Геннадий Сторожев в расстегнутой до пупа рубахе! - крикнула она в глубину дома, в отворенную в кухню дверь.
- Впусти! - из глубины, из своего кабинета отозвался Рем Степанович.
