У меня грязные очки, я и не одета толком.
Я не ждала.
Накидываю пальто поверх ночной сорочки.
Это Петр.
Он предлагает прогуляться и поесть сосисок.
Говорит, что его друзья не здесь.
Что они уехали домой, в Питер.
Домой.
К семьям.
На выходные.
Но он экономит, поэтому остался.
Он сообщает, что готовит отличные хот-доги, и заходит в мою прихожую.
I can make sausage.
«Со-си-ска».
У него в руках сверток с цветком, который он протягивает мне.
Я беру, несу на кухню.
Затем иду в ванную, снимаю пальто, надеваю блузы и шерстяные штаны, протираю очки. В прихожей натягиваю на себя свитера, верхние штаны, шапки и войлочные туфли.
Снова пальто. Теплые наушники.
Похолодало.
Он ждет, ничего не говорит.
На нем один лишь свитер, кажется, изъеденный молью.
Это свитер Жени, узнаю цвет.
Через дыры видно рубашку.
Коричневые, сильно расклешенные брюки. В них задувает злой холодный ветер.
Я хочу дать ему еще одежды. Пару рукавиц. Или какое-то пальто.
— Come, — говорит он, уже у двери. — Пойдем.
Пойдем.
Мы проходим через ароматы жаровни, к застывшим строительным машинам на Боргбаккен. Мы проходим там, где летом зелено. Воскресенье, автомобилей нет. Трамваи пусты. Идем к Утиному парку, за которым — поезда. Высокие травянистые холмы укрыты снегом. Кое-где виднеются буро-зеленые прогалины. В фонтанах нет воды, цементное дно обнажено, утки в иных краях.
Мимо нас за спящим садом проносятся поезда.
В Ювяскюля, в Москву.
«Санкт-Петербург».
Питер.
Кто знает, тот поймет.
И велосипеды на велосипедной дорожке, быстро, быстро вниз по ледяному склону, без шлемов и без падений.
Мы забираемся на гору, по самой крутой тропинке. Там беседка, стены которой испещрены черными надписями.
Город как на ладони.
Небо темно-серое по краям.
В кафе под названием «Яблоко» я пью чай, Пётр — пиво. Мы сидим у окна. Мимо нас проходит пожилая дама с таксой. Мужчина с коляской. Чай вкусный, обычный чай. Я допиваю, и Петр просит еще кипятка, чтобы я заварила еще чашку с тем же пакетиком.
Кипяток стоит двадцать центов.
Петр открывает бумажник, внутри две фотографии. Две фотографии в открытом бумажнике, лежащем на столе.
Две девочки.
Большие глаза. Серьезные.
Длинные волосы.
Темнеет, мы идем домой. В магазинчике рядом с Сибиллой мы покупаем сосиски для хот-догов. Сегодня Сибилла голая, тело твердое и блестит. На полках позади нее — плетки и острые серебристые предметы, пыльные коробки с играми «Прелюдия» и «Игра для смелых». Округлый бугорок между ее ног совершенно гладок. Бежевые глазные яблоки смотрят сверху вниз из-за густых длинных ресниц.
Мы стоим рядом у магазинчика, Петр покупает две пачки сосисок и варит их у меня дома, пока они не лопаются, став удивительно толстыми. Я жду, сидя на кухонном стуле. Кетчупа у меня нет, в холодильнике почти пусто, и срок годности горчицы истек 3 марта 1999 года. Петр хочет приправить сосиски. Я протягиваю ему перечницу. Получается вкусно. Позже вечером Петр обнаруживает на машине квитанцию о штрафе за неправильную парковку, хотя сегодня воскресенье. У него озадаченный вид, но когда он гладит меня по щеке, я чувствую его шершавую ладонь, и он едет домой или куда-то еще, а я долго сижу у кухонного стола. Открываю цветочный сверток. Это роза в горшке. Красная. Я ставлю горшок посреди стола. Он черный, пластмассовый. Это первое растение у меня дома.
После я мою посуду.
18
Каталоги настаивают:
«Raspberry Sundae»
«Madame Jules Dessert»
«Bowl of Beauty»
Малиновый пломбир, десерт мадам Жюль и чаши красоты. Под ворохом неиспользованных бланков заказа, сохранившихся с прошлых лет. Это пионы, но удивительно похожие на розы, широкие, с бесчисленными лепестками разных оттенков, семь цветов на стебель.
Первый в мире лунно-желтый пион называется «Хуан Цзинь Лунь», золотое колесо, «редкий сорт, доступный специалистам», он светится, светло-желтый, полупрозрачный.
Пион хорошо сочетается с ирисом, например, «Celebration Song» или «Before the Storm», черным, тем, что пахнет спелой сливой.
И первоцветы,
Чтобы получить все это, нужно лишь верно вписать номера в клеточки и опустить бланк в почтовый ящик, любой.
Я вырываю бланк из каталога, кладу в сумку.
В кафе на пятом этаже за прилавком стоит девушка с полосатых колготках, ее зовут Молли. Витрины блестят, ценники безупречны и без орфографических ошибок. За чистыми столами сидят люди, разные, даже с детьми, в зале гул и смех, гул и смех, несмотря на ранний час. Эти звуки кажутся чужими в помещении, привыкшем к молчанию, и запахи — мастики и кардамона.
За спиной девушки теперь кофейная машина с воронками и трубками.
Я выпиваю чашку. Кофе брызжет из машины иссиня-черной струей. Капли кипятка шипят там, где трубки спаяны между собой.
Кофе не горчит, не кажется недожаренным, как раньше. У него вкус кардамона, он густо-черный. Я сажусь за стол, первый попавшийся, где сидят дети. Они едят пончики с джемом, роняют крошки. Смеются, звенят посудой.
