живой. И обязан думать. Вы только представьте. Придет ваш Толик Гришко, увидит стенд и глянет мне в глаза… А потом напишет: «Хотел бы знать, что там произошло у вас, уважаемый ветеран Павел Петрович. И где этот Хрупов теперь?» Как прикажете поступить, Евгений Алексеевич?
— Как поступить? — растерянно спросил Журин.
Он понимал правоту Старбеева. Но ему очень не хотелось лишать музей интересной реликвии. И у него было мало надежды, что остальные письма найдут своих адресатов.
— Не знаю…
Журин предложил:
— А мы укажем, что Хрупова не удалось разыскать.
— Это вы, допустим, напишете. А что я отвечу Гришко?
— Есть выход! — вокликнул Журин.
— Что надумали? — недоверчиво спросил Старбеев.
— Вы знаете, что продолжение письма размыто. А экспертиза не смогла расшифровать. Вот мы и дадим письмо и найденном виде. Документ! И вопросы отпадают.
Старбеев впервые усмехнулся. Ему нравилась азартность Жури на.
— Нет, не отпадают!
— У нас реальное письмо. И пролежало оно под землей десятки лет… Потому и повредилось, — горячо доказывал Журин.
— Да вы не сердитесь. Я с вами по-дружески толкую. Что скажете?
С худого лица Журина как-то сразу смыло хмурость, оно оживилось, придав глазам выражение доброты и уверенности.
— Я, к сожалению, редко вижу героев наших реликвий. Потому что многое в прошлом… Встреча с вами не только запомнится. Она поучительна. Верно говорят: слова учат, а примеры влекут.
— Нашли решение?
— Нашел! Мы, музей, начинаем разыскивать Хрупова. Вы даете исходные данные. Номер части, все, что знаете. Я очень хочу найти его…
— Надеюсь, я буду в курсе?
— Конечно.
В эту ночь они легли поздно.
Последний день выдался переменчивый. То выглянет тусклое солнце и вскоре уступит небо косому дождю, а вслед порезвится ветер. И закружит опавшие листья, и без труда сорвет последние.
Старбеев получил билет, осталось попрощаться с профессором.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Старбеев постучал в дверь кабинета профессора. Услышав негромкое «подождите», он присел на диванчик, стоявший в холле, и стал перелистывать санаторную книжку. На каждой странице были записи принятых процедур и врачебных приемов. Он прилежно выполнял все предписания, поверив в целебную силу назначенного лечения.
Вскоре медленно отворилась дверь, и осторожно вышел человек с потухшим взором, и, как-то странно посмотрев на Старбеева, промолвил:
— Обещал, что вылечат… Как вы думаете, ему можно верить?
— Только приехали? — спросил Старбеев, разглядывая человека, подавленного недугом. — Можно и нужно!
Больной тяжело вздохнул и медленно двинулся к лифту.
Старбеев вошел в кабинет.
— Садитесь, — как всегда приветливо, предложил профессор и, бросив оценивающий взгляд на Старбеева, с явным удовлетворением произнес: — Такого могу отправить домой… Когда поезд?
— Вечером.
— В добрый час!
— Спасибо, — улыбнулся Старбеев.
Профессор полистал историю болезни.
— У вас все прилично. Я хорошо помню ваше сердце. Надо с ним пообщаться. — Профессор встал и, прослушав Старбеева, сказал: — Павел Петрович, кажется, опять изволили поволноваться?
— Было такое, — признался Старбеев и удивленно спросил: — Неужели и это чувствуете?
— Как видите, — мягко ответил профессор. — Гадать нам нельзя. Сердце мудрое. Оно само подсказывает. Правда, к сожалению, не всем удается услышать его сигналы… Что же взволновало?
Старбеев хотел промолчать, но ожидающий взгляд профессора призвал к откровению.
— Письмо получил. Свое. А писал я с фронта матери. В июне сорок третьего года.
— Чудеса какие-то…
— Нет! Земное. — И он рассказал про все, что произошло после приезда Журина.
Слушал профессор сосредоточенно. И только когда Старбеев умолк, сказал:
— После такого могло быть и хуже.
— Выстоял, — не без гордости ответил Старбеев.
— Приятно слышать. Еще одно свидетельство вашего самочувствия, — ободряюще заметил профессор. И вдруг наморщились складки лба, в мягкий голос вторглись суровые нотки: — Подумать только! Какие обжигающие всплески войны! Удивительная цепкость у горя людского… Столько лет прошло, а несчастье войны живуче. — Он вздохнул и продолжал: — После войны я прослушал тысячи сердец. И каждое шептало мне: «Пусть сгинет война». Павел Петрович! Вы получили свое горестное письмо. А я вспоминаю две похоронки. В сорок втором погибли отец и мать. Они были на фронте. Врачи. Через два года, когда Никитка пойдет в школу, я расскажу внуку, что пережил его дедушка. Это будет трудный час… — Профессор встал, походил по кабинету. — Полчаса назад на этом стуле сидел больной. Вчера приехал.
— Я встретил его. Он какой-то странный, — заметил Старбеев.
— Еще несколько дней назад сорокалетний Чибисов был крепкий мужик, жизнерадостный, волевой… А теперь? Сами видели…
— Что с ним случилось?
— Вы инженер и лучше меня знаете об автоматических системах управления. Новшество века. Об этом часто пишут и газетах… Автоматические линии, станки-автоматы. А вот что рассказал Чибисов, меня поразило.
Старбеев насторожился. Он не ожидал, что разговор коснется проблемы, которая его волновала.
— Так вот, — продолжал профессор. — Иван Федорович Чибисов — оператор на пульте энергосистемы. Произошло непредвиденное. Отключились два генератора. Остальные приняли небывалую нагрузку. В таком несоразмерном режиме, рассказывал Чибисов, агрегаты могут действовать всего лишь несколько минут. А потом неминуемая авария. Установлено, что на ввод генераторов на нормальный режим требуется пятнадцать минут. Чибисов предотвратил аварию за три минуты. Я расспрашивал: как вам удалось? Он ответил: «Не знаю. Сделал, и все… Не могу объяснить». Чибисов перенес сверхчеловеческое напряжение. Я убежден, что мы снимем тяжесть пережитого. Но это грустная история.
Старбеев слушал, не проронив ни слова. Чаще запульсировала жилка у виска. Почему-то голос профессора звучал громче обычного. Может, почудилось? От возникшей тревоги.
— Техническая мысль творит новое. Казалось бы, благо! Но автоматизм, перегрузки, монотонность манипуляций требуют разумных защитных решений, специального отбора людей.
— Существует наука — инженерная психология, — сказал Старбеев.
— Пусть действует, помогает, — подхватил профессор. — Иначе Чибисовы будут нашими частыми пациентами.
— Очень бы не хотелось поставлять вам своих Чибисовых. Уж больно торопятся бездумные всезнайки нажать кнопку автомата. Есть такие, есть. — Помолчал и с искренним уважением добавил: — Вы меня многому научили.
