— Научил? — удивился профессор.
— Да, лечили и научили… Помните, вы спросили меня: «Очень вам тоскливо у нас?» Это был вопрос не терапевта, а психолога. Короткий, но удивительный урок. Спасибо вам, Марк Григорьевич.
Они тепло попрощались. И, уже подходя к двери, Старбеев услышал напоминание:
— Не забудьте про письмецо. Черкните, как сдали экзамен. Я буду ждать!
— Обещаю!
Через четыре часа Старбеев вошел в купе вагона…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Валентина готовилась к встрече мужа. Затеяла большую уборку, хотя и без того было в квартире чисто и прибрано. Но хотелось сотворить праздник, пусть все радует глаз. Вчера до полуночи не выходила из кухни, готовила любимые блюда Павла. А под конец принялась за пирог. Был у Валентины коронный рецепт с простым названием — мокрый пирог, но вкуса необычайного.
Ночью спала неспокойно, часто просыпалась, думала о муже, пытаясь представить, каким Павел вернется. Может, только успокаивал?
Поднялась она рано, торопилась в парикмахерскую.
Володя Синков, двадцатипятилетний призер Будапештского конкурса на лучшую прическу, посадил Валентину в кресло вне очереди. Она и не думала, что так получится. Подошла к Синкову, сказала: «Муж приезжает из санатория…» В ее простых словах Синков уловил душевную радость чужого семейного счастья, пригласил ее в зал. Месяц назад от него ушла жена.
По дороге домой Валентина зашла на рынок, купила букет цветов. «Теперь, кажется, все», — подумала она.
Она редко употребляла косметику, но любила духи. Ко дню ее рождения Старбеев подарил флакончик «Мажи нуар». Она подушилась, коснувшись пальцем возле ушей и маленьких крыльев носа.
Валентина села на стул, зажмурила глаза.
Ей вдруг увиделась далекая лунная ночь в Дагомысе, на берегу Черного моря. У Валентины был легкий сарафан василькового цвета с большими пуговицами, она сняла его и несла в руке, шагая по мелководью тихого прибоя. Было тепло и безгрешно. Они шутили, купались, разбрасывая снопы брызг, а потом сидели на мягком песке одинокого пляжа, прижавшись друг к другу, и целовались без устали. То был август, их медовый месяц. С той поры она ни разу не была на Черном море. Двадцать три года промчалось. И загадала: на будущий год поедем.
Ее мысли оборвал звонок в дверь.
Едва Старбеев перешагнул порог, Валентина прижалась, уткнув лицо в его грудь, и заплакала.
— Ну зачем ты… Валюша… Нельзя так… — растерянно бормотал Старбеев.
Еще несколько долгих секунд они стояли в полутьме коридора, Валентина не успела зажечь свет. И он услышал:
— Бабьи слезы… Не знаешь, когда хлынут. Прости.
— Здравствуй, родная. — Он поцеловал ее. — Дома я, дома.
И только теперь, утерев непослушные слезы, Валентина разглядела лицо мужа.
— Красивый ты у меня.
— Заметила?
— Я всегда знала. А сердце как?
— Хорошо! Ты вся сверкаешь.
— Правда?.. Господи!
Старбеев снял плащ. Они вошли в столовую.
Из-за серых облаков прорвалось солнце, облив комнату праздничным светом.
— Сейчас обедать будем, — покрыв скатертью стол, сказала Валентина. — Наверное, привык к режиму?
— Ничего. Посидим…
— Доволен?
— Мы еще потопаем! Мне повезло. Профессор там добрейшей души человек… Когда он прочитал мое письмо…
— Какое письмо, Паша? — перебила Валентина.
— По телефону не стал говорить. — он раскрыл чемодан, вынул из конверта листок. — Вот оно.
Валентина выжидающе молчала.
Старбеев почувствовал першащую сухость в горле, тихо откашлялся и сказал:
— Это мое письмо. Матери писал. В июне сорок третьего. Она его не получила. Не могла получить.
— Почему? — вырвалось у Валентины. — Она умерла в сорок пятом…
— Послушай, Валюша. Я все расскажу.
Говорил Старбеев медленно, порой что-то вспоминал, а может, в паузах давал себе передышку.
Валентина слушала, ни разу не перебив мужа. Был момент, когда она хотела остановить рассказ, голос выдал его волнение, но поняла, что лучше сразу покончить с этим, не откладывать. Ведь все повторится.
История находки подошла к концу, и Старбеев прочитал письмо.
Неожиданные серые тени легли на лицо Валентины.
— Вот как война обошлась со мной. Догнала, — произнес Старбеев. — Надо и это пережить.
— А сколько лет было этому Хрупову? — спросила Валентина.
— Хрупову? Будь он неладен… — И без труда вспомнил: — Степан на три года младше меня.
…Степана Хрупова Валентина увидела в полевом медсанбате, который расположился в обгоревшем здании районного клуба «Пролетарий».
Его принесли санитары на носилках, пробитых осколками. Он лежал бледный, с испуганным взглядом серых глаз, тупо уставленных в небо, тронутое подсветом солнца. Заостренный подбородок был вскинут, и от этого его лицо казалось удлиненным.
Рваная штанина обнажала обмотанную на ноге повязку, бурую от проступавшей крови.
Еремин, пожилой усатый санитар с прилипшим к губе окурком, подошел к распахнутому, без стекол окну и хрипло крикнул:
— Гречихина! Сей момент принимай! Валюха!.. — И, потеребив обкуренные усы, потопал к носилкам.
Через несколько минут появилась Гречихина в длинном халате, усеянном ржавыми пятнами йода и крови.
— И все ты, Еремин, на крик берешь, — еще издали заговорила Гречихина. — Утишься!
— Невмоготу ему, — буркнул Еремин. — Хлипкий. По первому разу стрелянный.
Гречихина подошла к носилкам, заглянула в лицо Хрупова.
Он прошептал что-то неслышное, затем стал приподниматься, но не смог и повалился на носилки.
— Несите… Как величать?
— Ладанка при нем… А звать Хрупов.
Санитары принесли его в приемную комнатенку, усадили на топчан.
— Спасибо, — промолвил Хрупов.
— Ты Старбеева благодари, он подобрал, — сказал Еремин. — Бери носилки, Монин. Пошли.
Хрупов услышал стон, доносившийся из-за стены, и, облизнув сухие губы, рукавом утер испарину на лбу.
В комнатенку вошла Гречихина с кружкой воды.
— Попей.
Он поднес кружку к посиневшим губам. Пил жадно, попросил еще.
