— Когда шла к вам, мне еще не удалось четко сформулировать замысел нового очерка. Но я знала, что буду касаться проблемы руководителя предприятия. У этой проблемы много аспектов. Парадоксально! Сейчас возник интересный ракурс темы. Рассказать о директоре в момент трудного поиска второго дыхания.
— Вы все облекли в литературную форму. У меня проще. Лоскутов хочет остаться директором.
— Завидное откровение… Какой же срок потребуется?
— Не будем загадывать. Я прикрыт отчетными данными. Процентами выполнения плана. Поэтому могу сказать: через неделю, две — готов! Я же замахнулся на большее. Трудное. Мало сломить себя. Надо, чтобы энергия слома послужила новым делам. Это сложный процесс. Но прежде всего психологически.
— Смелый эксперимент, — сказала Мартынова.
— Игра самолюбия в таком деле губительна. Можешь — докажи!
— Чувствую, вас очень разозлила беседа, о которой вы говорили.
— Сперва я был оглушен. Теперь сердит на себя. Но не повержен.
— Хотел ли того ваш собеседник?
— Как посмотреть. На что способна твоя совесть.
— И все-таки?
— Я думаю, он желал помочь. Ведь все лекарства горькие. Трудности и неудачи всегда сопутствуют большому делу. Я стремился к успеху. Какой же директор хочет быть плохим. Смешно… Но наступает время, когда печаль и чувство своей вины заставляют забыть про добытые проценты и спросить себя: а что же произошло с твоей душой, все ли нравственно в твоих поступках, мыслях? Каким ты стал? Одиннадцать лет я сижу в этом кабинете. У меня солидная энергия руководителя.
— Теперь вы озабочены энергией духа?
— Об этом говорил мой собеседник. Самое важное то, что мои просчеты были его болью. Только честный, сильный человек мог говорить так открыто. А как часто мне приходилось держаться за щит своей непогрешимости и, не заглянув в свою душу, не дав своей совести дышать свободно, трубить обволакивающие отговорки: «так надо», «иначе нельзя», «требует дело». Мой собеседник не мог ужиться с тем, что порой исходило от меня, директора Лоскутова. Видите, как замкнулся круг. Вот что побудило просить вас… Время неумолимо. Хочу сладить с ним. Не знаю, смог ли я толком рассказать, о чем думаю, к чему стремлюсь. Дело покажет. Вы интересно пишете. Не лезете в душу читателя с арифметической отмычкой. Исследуете человека среди людей. Теперь и я, грешный, попал на кончик вашего пера.
— Я уже начала писать. Мне нужны подробности, факты для анализа. Расскажите две-три истории, связанные с вами, которые вызвали конфликтную ситуацию между вами и работниками завода.
Лоскутов вскинул голову, махнул рукой:
— Упростим! Вас интересуют случаи, когда не прав был я?
— Верно.
— Хитрая память старается не коллекционировать такое. Но совесть собирает их дотошно. В данном случае я адресуюсь к ней. Но, честно говоря, я устал… Давайте поговорим в другой раз… Об одном прошу… Не сочтите наш разговор как мольбу о пощаде…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Старбеевы пригласили на обед гостей. Мягкова и Мартынову. Учуяв приятные запахи, Павел Петрович вошел в кухню, сказал:
— Колдуешь?
— Ничего особенного, — скромничала Валентина. — Как всегда.
— Все конфорки кастрюлями уставила… Чем-либо помочь?
— Управлюсь.
Поглядев на улыбчивое лицо мужа, Валентина поняла, что ждет он гостей с радостным чувством. Зря, конечно, во время прогулки резко обронила про смотрины, сейчас пожалела об этом. Видно, Мягков и Мартынова стали для него близкими. Не так легко и просто он сходится с людьми. И неожиданно спросила:
— А сколько лет Мартыновой?
— Кажется, двадцать четыре… Ревнуешь? — насмешливо ответил Старбеев.
— Радуюсь, что тебя к молодым тянет. У болящего другие заботы.
— Тонко подмечаешь. Психолог.
— Мне-то положено. Годы мои такие. А вот откуда у Мартыновой чутье на людей, поражаюсь. Как она в тебе точно разобралась, ума не приложу. Будто с моих слов все писала. — Валентина взяла с полки газеты с очерками Мартыновой «Осеннее интервью». — Ну как она могла за короткое время отыскать в тебе очень личное, даже сокровенное? Что любишь размышлять в одиночестве… С женой споришь молча… И еще такое… — Она поискала глазами строчки. — Вот! «Быстро улавливает неискренность в тоне другого… Волевой, но есть срывы, особенно если говорит с женщиной… Осторожность, осмотрительность в отношениях. В основе натура доверчивая… Отговорить себя от того, на что решился, дает трудно». И еще: «Чувствует себя «не по себе», оставляя что-либо недоделанным». Все верно, Павлуша. Не знаю, какая жизнь была у Мартыновой, но чувствует мое сердце — на чем-то обожглась. Потому и взгляд острый, приметливый.
— Допустим, обожглась… Возможно. Но душа ведь не озлобилась. С каким пристальным интересом пишет про Мягкова. Смело разминает неподатливый материал, прорывается к его нравственной сути, не обходит сложные, противоречивые узлы… Значит, понимает, что ворота закрываются изнутри. И вот распахнула. Значит, талант! И это уже видно в первых очерках, а будет еще три. Вроде бы все знаю, как у нас с «зубрами» происходило. А читаю — и волнуюсь.
— Ты хоть сейчас не горячись… Сходи, Павлуша, за хлебом и торт купи.
— Пойду… Сколько звонков было. Поздравляли. Чего скрывать, приятно… А ты знаешь, Валюша, что больше всего радует? Еще два человека обрели счастье. Мягков и Мартынова. У обоих премьера. На самой трудной сцене — в жизни.
Валентина посмотрела на часы.
— Полтора часа осталось. Иди.
Горели все конфорки, обдавала теплом духовка, где на большой сковороде румянилась курица, а на решетке ароматно запекалась картошка.
Валентина открыла форточку на балконной двери и услышала суетливое чириканье воробьев, которые устроили базар из-за корки хлеба.
Время в кулинарных заботах текло быстро, и наступил момент, когда стол, покрытый белой скатертью, обрел приметные черты семейного праздника. Пестрели цветные треугольники бумажных салфеток, был расставлен сервиз голубовато-синих тонов.
Старбеев аккуратно поставил фужеры для клюквенного морса, рюмочки с розоватым отливом стекла.
Когда часы пробили пять раз, Валентина сняла с себя фартук и пошла переодеваться.
Раздалось несколько телефонных звонков. Друзья и знакомые, прочитав газету, говорили добрые слова. Старбеев благодарил и всем отвечал: «Вы лучше в редакцию позвоните и Мягкову».
Было уже сорок семь минут шестого, а гости еще не появились.
— Может, у влюбленных уже игрушки врозь? — заметила Валентина.
— Не должно, — отозвался Старбеев. — Не думаю. — И подошел к окну.
Хлопьями падал снежок, нежно ложился на черные ветки деревьев. И сразу пропадала их угрюмость.
— Позвонил бы Мягкову, — предложила Валентина.
— Подождем, — сказал он и задумался.
Неужели Валентина права и у молодых что-то случилось?.. Могли бы и позвонить, черти. Раздражаясь, он поймал себя на мысли, что у него испортилось настроение.
