Поставив чайник на плиту, она присела на свое излюбленное место в углу, около окна, и, облокотившись на стол, прижав ладонь ко лбу, задумалась.
Издавна говорят: любовь приходит негаданно и порой нельзя уже вспомнить, когда это случилось. Только сердце, изнемогая от радостного блаженства, в удивительной, неразгаданной тревоге вдруг понимает: оно уже принадлежит другому.
Это было в Синиловске. Она тогда стирала белье во дворе, огороженном низким штакетником. Вокруг было тихо. Она поднялась на крылечко, привязывала веревку.
Возле колодца, где разгуливал чужой петух с ярким оперением, появился Старбеев.
— Здравствуй, Валентина… Вот и свиделись, — сказал он и доверчиво улыбнулся.
— Здравствуй, Павел, — ответила она, ошеломленная неожиданной встречей. — А где же вещи?
— Я вчера приехал. Уже затемно.
— Где остановился?
— У стрелочника. Возле станции… Приютил. Дела у меня тут. Ваш заводишко нам план срывает. Деталь чуть больше воробья, а без нее приборы нельзя собрать. Вот и попросил директор: съезди, вышиби из них… Я согласился. Заодно, думаю, и тебя повидаю. Адресок-то был мне известен. Письмо твое получил.
Валентина растерянно вздохнула, к себе пригласить не осмелилась.
— Как живешь-можешь? — поинтересовался Старбеев и, чтобы задержаться, попросил напиться.
Она зачерпнула воду кружкой в ведре, подала.
— Сам знаешь, время нелегкое. Работаю.
— А Маринка?
— Поначалу хворала, а теперь окрепла. Бегает. Летом здесь хорошо.
— Вот и ладно, — неопределенно сказал Старбеев. — Я пойду, как бы не прозевать снабженцев. Дело есть дело. Я приду к тебе… Тогда поговорим… Обо всем…
И, глядя ему вслед, она грустно вздохнула: никогда не забудет ту встречу на привокзальной площади и Старбеева, тащившего ее в вагон.
Ближе Павла для нее уже не было человека.
Иногда по ночам Валентина просыпалась от стука — то глухо ударялась ставня, раскачиваемая ветром, а ей казалось, что это Павел приехал к ней, и она замирала от смутного восторга, а разуверившись, печалилась от обиды и сильного жара в груди.
И вот Старбеев здесь, почти рядом. Валентине было радостно, что она увидела его, и воздух звенел, искрился, и даже ветер, прилетавший издалека, сразу утихал.
Вечером Валентина пораньше уложила спать Маринку, а сама уселась на скамейке возле дома, под окнами, и молча ждала. Чего ждала, она и сама толком не знала, но сердце велело так поступить.
Надвигалась ночь, и звездный мир, переливаясь и мерцая огоньками надежды, проплывал мимо одинокой женщины, терпеливо ожидавшей любимого. Валентина не дождалась Павла, он не пришел к ней. И на другой день она опять, уложив дочку, сидела возле дома, чувствуя запахи остывшей земли. «Павлуша, — думала она с тревогой, — что мучает тебя сейчас? Если ты придешь, я успокою тебя. А если доверишь мне свое сердце, то станешь сильнее и узнаешь гораздо больше, чем может один человек».
И в это время к дому подходил Старбеев.
Валентина, испугавшись, опустила голову. Она не верила чуду и напряженно вслушивалась в шаги Павла. Мелкие камешки перекатывались под подметками его сапог.
Он неторопливо приблизился и присел рядом с Валентиной на скамейку.
— Ты не пришьешь мне пуговицы? Поотлетали, проклятые, — сказал он.
Глаза у него были горячие и бездонные.
Валентина вздрогнула, встала.
— Я все сделаю, все.
Когда они поднялись на крыльцо, Валентина услышала, как где-то недалеко заиграла гармоника. Музыкант, должно быть, был молодой, плохо знал ноты и только учился понимать их, потому что он часто сбивался и принимался играть сначала.
Догорал теплый день. Небо раскрасило простор над землей в синий ситец, и солнце уплыло за горизонт, чтобы побыть с другими людьми, еще не дождавшимися счастья.
Волнуясь, Валентина начала прибирать комнату, усадив Павла за стол, пошла на кухню, повозилась с кастрюлями, вытерла полку, уронила тряпку и заплакала от радости.
«Зачем же я плачу? Надо встать, пойти к нему и быть там».
Она взяла миску с пирожками, принесла в комнату.
— Угощайся, Павел Петрович.
— Я без тебя тут иголку с нитками нашел, а пуговиц нет.
Она засмотрелась на него и сказала, смущаясь, что рубашку надо снять, это плохая примета — пришивать пуговицы на человеке, и, не сознавая, что она делает, стала расстегивать одинокую пуговицу на груди Старбеева.
— Щекотно, Валентина. Я сам.
«Что будет? Что будет?» — думала она, глядя, как Павел снимал рубаху, оставаясь в стираной синей майке.
В одном месте, на лопатке, она заметила маленькую дырочку и решила про себя, что надо ее зашить. От Павла пахло забытым запахом мужчины — потом и еще чем-то, почти неуловимым, похожим на запах осенних листьев в лесу, когда выпадает первый снег.
Валентина взяла у него рубаху. И стала подбирать пуговки в коробке из-под леденцов.
Старбеев рассказывал ей, что хочет поступить в институт. И думает переезжать в Трехозерск. Документы уже послал. Там и работать будет, а учиться на вечернем…
Ему было хорошо и загадочно в этом доме.
— Покойно у тебя, Валя.
— Тебе нравится?
— Очень. Ты знаешь… — и он осекся, умолк от растерянности.
И тогда Валентина беспомощно, будто потеряв память, отбросила рубашку и встала на колени перед ним, уронила голову ему на руки.
— Милый мой, милый… — жарко шептала она, дрожа всем телом. — Одного тебя люблю…
Старбеев заметил на шее Валентины, чуть пониже затылка, родинку и тронул ее рукой.
За окном сгущалась тьма и убаюкивала Старбеева, который ощутил томящую усталость.
А Валентина все еще стояла на коленях, ей было неудобно и больно на крашеном дощатом полу, но она счастливо терпела, уткнув лицо в теплые ладони Павла. И неожиданно, помимо его воли, не подчиняясь ей, Павел поднял Валентину с пола и, глядя в ее глаза с обсохшими слезами, крепко поцеловал в губы.
— Я люблю тебя, Валя. Поедем вместе.
…Через месяц они переехали в Трехозерск.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Червонный вошел в тускло освещенный подъезд Старбеева и, шагнув мимо лифта, стал подниматься на шестой этаж, зачем-то отсчитывая ступени. Вскоре остановился, тронул в боковом кармане пальто четвертинку, хотел было глотнуть, но, хмуро махнув рукой, в сердцах отругал себя за дурное желание. На большой разговор идешь, Захар.
Он снова потопал наверх и, сбившись со счета, глухо бормотал: «Семьдесят два… семьдесят три…»
На площадке шестого этажа Червонный снял кроличью шапку и утер платком взмокший лоб. Рука потянулась к звонку, и палец сильно уперся в черную кнопку.
Дверь открыл Старбеев.
