Почему своего мнения не имеет? А теперь миллион рублей козлу под хвост. Ты думаешь, нам за это отвечать не придется?
— Я готов отвечать. Я в Щербака верю.
Костров достал из кармана розовый носовой платок и вытер пот со лба. На какое-то мгновение в кабинете возник пряный запах духов.
— Щербака будут судить. Тебе известно, что, если член партии — так записано в уставе — совершает проступки, наказуемые в уголовном порядке, он исключается из партии.
— Именно! Наказуемые! Но только суд может установить виновность Щербака.
— И он признает его виновным!
— Этого никто не знает.
— Я знаю!
— У меня на этот счет есть свое мнение. Это труд, сопряженный с ежедневным риском.
— Накурил, черт. — Супонев недовольно поднялся из-за стола, открыл окно и жестко сказал: — Будем исключать Щербака.
— Разве у нас нет мужества, чтобы принять удар на себя?
— Если суд признает Щербака виновным, мы с тобой будем иметь весьма бледный вид.
— А если суд оправдает его?
— Такого быть не может. Время рассудит нас, Виктор Антонович, — сказал Супонев. — Возможно, на бюро мы сможем лучше понять друг друга.
Судья Градова, слушая показания Бурцева, улавливала в его беспокойных глазах смутную тревогу. Сначала ей показалось, что свидетель часто менял позу и разжимал кисти рук от усталости. И тогда судья снова предложила ему сесть, но Бурцев отказался. Ее поразило не столько физическое мужество свидетеля, сколько неиссякаемое упорство, с каким он соблюдал верность своему заявлению: мне лучше стоять.
Но, продолжая допрос, Градова все больше убеждалась, что беспокойство, охватившее Бурцева, вызвано каким-то душевным бореньем. Случись такое в иной жизненной обстановке, она бы просто спросила собеседника, что его тревожит, но сейчас это было невозможно. Оставался один путь — ставить перед ним такие вопросы, которые исподволь привели бы судью к пониманию другого, скрытого от глаз внутреннего мира свидетеля.
Градова спросила:
— Предусматривает ли инструкция все виды угрожаемых положений?
— Нет. Сделать это трудно. Стихия выступает всякий раз в новой роли.
— Значит, в Сосновке стихия разыграла спектакль, до сих пор невиданный?
— Возможно, в долгой истории сплава и было где-то подобное.
— Я говорю про Сосновку.
— Здесь такого не случалось.
— Следовательно, руководители запани оказались перед лицом неожиданности. Допускаете ли вы, что им была не под силу роль борцов с угрозой, навязанной стихией?
— Допускаю.
— Если бы вы не приехали в Сосновку, каким мог быть исход разыгравшихся событий?
— Судя по известным мне обстоятельствам, авария была бы неминуемой.
— Вы предложили спасительную меру?
— Я полагал, что это будет так.
— Но авария случилась. А у подсудимых был свой план ее предотвращения. Вы же предложили свой.
— Но я принял ответственность на себя.
В перерыве, когда зал уже был пуст, Костров подошел к Щербаку:
— Ты знаешь, Алексей, грустное зрелище…
— Это тебе со стороны так, а если за оградой сидишь?
— Да, — печально ухмыльнулся Костров. — Радости мало.
— Специально приехал?
— В обкоме был… Задержался. Хотел тебя повидать.
— Спасибо. А я временами думаю: сошел с круга Щербак… Отрезанный ломоть. Плыл, плыл, а на берегу рухнул.
— Зачем раньше времени поминки устраиваешь?
— Привык правде в глаза глядеть. — И, немного помолчав, спросил: — Наверное, из партии исключили?
Костров резко вскинул голову:
— Откуда ты взял?
— Всякое в голову лезет.
— Не мели лишнего… Ты уж сам себе приговор сочинил.
— Что райком-то думает? Скажи, Виктор, если не секрет.
— Все по Уставу будет. Кончится суд — разберемся. Как же иначе?
— А я, грешным делом, думал, все свершилось.
— Плохо думал.
— Раньше, бывало, Супонев три раза в день звонил… Подвел я его.
— А себя?
— Если по совести? Себя больше всех. — Щербак поднял голову, посмотрел на Кострова.
— Только кому польза от совести, доброты, если она таким, как Бурцев, руки развязывает. Человеку мало трудиться ради добра на земле. За добро нужно бороться. Яростно. До конца. Об этом подумай, Алексей.
— Думаю, Виктор, думаю. В этом доме баланс подвожу не я…
— Ошибаешься. Ты тоже. Ты коммунист.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Тяжело ударяя каблуками башмаков о пол, Девяткин прошел к судейскому столу.
— Моторист Девяткин. Явился по вызову, — сообщил свидетель и, не найдя места своим сильным рукам, спрятал их за спину.
Девяткин держался уверенно, стоял, едва заметно покачиваясь на носках.
Редкие русые волосы падали на широкий лоб, а насмешливое выражение глаз выдавало в нем человека бывалого, знавшего себе цену.
Градова, чуть склонившись над столом, сообщила свидетелю о том, что его гражданский долг — правдиво рассказать все, что ему известно по разбираемому делу, и предупредила, что за дачу ложных показаний и за отказ от дачи показаний он несет ответственность по статьям Уголовного кодекса.
— Ясно, — кивнул Девяткин и откинул со лба прядь нависших волос.
— Расскажите суду, что вы знаете об аварии на запани?
— Да разве ж я один знаю? Все знают.
— Суд интересует, что знаете вы.
Девяткин помолчал, глядя в глаза Градовой, потом сказал:
— Может, у вас вопросы ко мне имеются? А так что?
— У меня пока один вопрос, свидетель Девяткин, что вы знаете об аварии?
— Река наша норовистая, хотя и на нее управу найти можно было. Но Щербак завсегда свой гонор наперед дела выказывает. А было так. Приезжал к нам главный инженер треста Бурцев. И пошел разговор меж ними про то, как спасти запань от аварии. Главный инженер предложил поставить перетягу, а Щербак стал наперекор. Долго спорили, а время шло. Могли бы перетягу еще двенадцатого июня установить. От
