— Стараюсь, Фомич. А вот ты…
— Что я?
— Ты помолчи, стерпи старого дурака. Если правду сказать, лучше бы меня одного судили. Я и лесорубом могу. Было время — двухпудовой гирей крестился, да и сейчас еще есть силенка.
— Я тоже не жалуюсь.
— И свое я уже протопал, — продолжал Каныгин. — И человек я неприметный. Подумаешь, технорук запани! Маленькому человеку и цена невелика.
Алексей отпил несколько глотков и опять стал помешивать чай, а потом вдруг сердито стукнул ложечкой по стакану.
— Может, и те двадцать миллионов, которые полегли на дорогах войны, маленькие? Кто же тогда великаны, черт возьми, если не каждый из нас, кого смерть не раз целовать примерялась?
— Боюсь, что не осилить тебе суда, Илья Муромец. — Каныгин покачал головой. — Повалят. Возьми защитника.
— Опять за свое?
— Фомич, возьми. Не убудет тебя.
Алексей резко повернулся к Федору. Но, заглянув в мутные от бессонной ночи глаза друга, только и сказал:
— Чудак ты, право, Федор Степанович.
— Я пойду, пожалуй, — пробурчал Каныгин. — Папирос купить надо.
Алексей отвернулся и опять принялся смотреть в окно, за которым шумела речная жизнь: плыли белые теплоходы, торопились катера, послушные баржи шли за буксирами. Однако неизбежно и постоянно мысли его возвращались к аварии, к пожарам, возникшим в разных местах поселка. И за все ему надлежало держать суровый ответ.
Каныгин сиротливо стоял в коридоре суда и слушал защитника, который доверительно сообщил, что сегодня заседание начнется с допроса Щербака и показания его во многом определят ход судебного разбирательства.
— Вы беседовали с ним об адвокате? У меня нашелся дельный коллега.
— Ему защитник не нужен. Он сам умный человек.
— Это плохо, — без причин обидевшись, сказал защитник. — Поговорим о наших делах. Очень важно, Федор Степанович, чтобы вы, рассказывая об аварии, раскрыли не только технологические обстоятельства, но и убедительно нарисовали картину стихийного бедствия.
— Стихия и есть стихия. Как ее ни рисуй.
— Ошибаетесь. Одно дело — просто сказать: стихийное бедствие. Это не впечатляет. Это пассивное выражение случившегося. А когда вы говорите: наводнение, ураган, смерч, буря…
— Не было у нас урагана. И бури не было, — перебил его Каныгин.
— Знаю. Согласен. Но когда на вашу запань обрушился двухметровый вал воды, примчавшийся издалека, когда грянул непрошеный дождь, то для вас это ураган, и буря, и смерч. А еще вспомните про то, что двенадцать километров реки забиты десятками тысяч бревен и все они неукротимо рвутся к запани, подгоняемые утроенной скоростью течения. Разве это не ураган? И запань, которая была преградой для всего этого скопища бревен, становится бессильной, она не может удержать их бешеный натиск. Когда судьи представят именно такую картину навалившейся на вас беды, они лучше поймут, какой поединок навязала вам взбунтовавшаяся стихия. Вы поняли меня?
— Чего ж тут не понять? Сорок лет рядом с этим страхом живу.
— Вот, вот! — воскликнул адвокат. — Пусть и суд поймет, что ваша запань — не бетонная плотина Днепрогэса.
По коридору шел Щербак и вытирал потный лоб.
Адвокат, увидев его, торопливо направился в зал.
— Где ты пропадал? — спросил Каныгин. — Тебя первым будут допрашивать. Ты соберись. Вон как взмок.
— Пошли, Федор. Соберусь.
Алексей подошел к барьеру, поднял перекладину и занял свое место. Не глядя на людей, уселся и Каныгин.
— Суд идет! Прошу встать! — огласил зал звонкий голос секретаря.
В станицу Казачью воздушный полк, где служили капитан Щербак и лейтенант Смолин, перебазировался неделю назад. Поспешно отступив, немцы не успели поджечь поселок у моря, сбегавший узкими земляными улочками к заливу. По пыльным обочинам дорог лежали оглохшие, наспех спиленные телеграфные столбы, короткие пеньки которых сиротливо выглядывали из рыжей травы, пропадая в полях.
Впереди был Керченский пролив, за ним укрепился враг, и поэтому на боевых картах появилась новая цель.
Полевой аэродром начинался от околицы станицы. В запущенных виноградниках, что раскинулись вдоль летного поля, лениво бегали зайцы. Они быстро освоились с шумом аэродромной жизни. Охотничьи страсти летчиков давно были приглушены главным боевым делом, да и души людей, стосковавшихся по живому миру природы, не давали волю рукам, порой тянувшимся к пистолетам.
Полк разместился в доме отдыха с простреленной вывеской «Тамань». От этого слова веяло романтикой юности и доброй памятью о Печорине.
Через несколько дней в комнату Щербака явился дежурный солдат и, чуть заикаясь, нараспев доложил, что капитана вызывают в штаб. Спустя два часа Алексей был там. Штаб размещался в пустом курортном городке, где ветер носил по улицам запахи рыбы и водорослей. Море с ревом набегало на пустой берег, над которым висел тревожный крик альбатросов.
Начальник штаба, полковник Ветров, нескладно скроенный, но крепко сшитый, оглядел вошедшего капитана и, не скрывая своего разочарования, сказал:
— Думал, у вас косая сажень в плечах. — Он подошел к окну, за которым штормило осеннее море. — Слушайте меня внимательно, капитан. Наш разговор совершенно секретный.
Алексей молча вытянулся. Не глядя на летчика, полковник Ветров расхаживал по комнате и рассказывал, что в ближайшие дни будет проведена серьезная операция и Щербаку предстоит принять в ней участие. Полковник говорил медленно, порой задумываясь, — возможно, в эти минуты проверял верность своих мыслей.
— Вас хорошо аттестовал командир полка, — он в упор взглянул на капитана и продолжал: — Правда, при этом он заметил, что в полку есть летчики не хуже вас и даже лучше. Но одна черта, отличная от других, в данном случае представляет существенный интерес, — полковник ушел к окну и оттуда глухо сказал: — Вы гордый человек. Это не упрек. Гордый человек всегда хочет быть сильным, и, как правило, это ему удается. Вам придется действовать автономно, принимать решения в непривычных для вас условиях. Там вы будете командир и летчик, солдат и офицер.
Скоро Алексей узнал, что ему надлежит отправиться в стрелковую дивизию, которая совершит десантный рывок. Ему было приказано пойти с группой первого броска и затем руководить воздушным боем в секторе десанта, наводя наших летчиков на цель и поддерживая связь со штабом.
— Задачу понял, — тихо сказал Щербак.
— Курить хотите, капитан? — спросил полковник и протянул коробку папирос.
Алексей молча закурил.
— Вы можете подумать.
Щербак ничего не сказал в ответ.
— Как вас зовут?
— Алексей.
Полковник Ветров покачал головой, и снова его шаги нарушили тишину, в которой неясно дрожала свеча, и тень полковника то появлялась на стене, вырастая, то пропадала.
— В самый ад пойдешь, Алексей, — сказал Ветров, словно сам был виноват в этом.
— Ясно.
