Марусе со слезами на глазах. Тут же она вспомнила историю о том, как один внук изнасиловал свою старую бабушку, а потом убил ее.
Все эти три месяца Гриша целыми днями спал, он съел у бабушки все припасы, и кормили ее соседи, а Гриша с ними постоянно ругался. Когда Гриша уходил в баню, его не было полдня, а на обратном пути он заходил в магазин, покупал себе две трехлитровые банки томатного сока и весь вечер сидел и тянул его через соломинку.
Однажды, поругавшись с бабушкой, Гриша из мести сломал любимую мухобойку бабушки, которой она его била, а эту мухобойку делал еще покойный дедушка, и за это бабушка плеснула в него мочой из кружечки, в которую писала. Гриша ужасно разозлился, все расшвырял, и два часа орал на бабушку. Встать бабушка не могла, поэтому лежала и плакала от бессильной злобы. Все, что можно было бросать, Гриша у нее отнял, после того, как бабушка метнула ножницы в маленькую черненькую собачку, случайно забежавшую в комнату. Собачка была на волосок от смерти.
Гриша заставлял бабушку ходить. Он ставил ее на костыли а сам садился на диван и командовал: «Раз, два, раз, два», помахивая в такт палочкой. При этом он засекал время и не разрешал бабушке садиться, пока не пройдет полчаса. Если бабушка начинала плакать, Гриша разражался безумным смехом.
Гриша закончил высшее мореходное училище и плавал за границу. Все капитаны, с которыми Гриша плавал, были редкие сволочи и подонки. Одного особенно отвратительного капитана все звали Боров. Боров жил с буфетчицей, так делали все капитаны, такое было правило. Он платил ей валютой. Старпому тоже хотелось, но он терпеливо ждал своей очереди, потому что, в конце концов, она должна была надоесть капитану и перейти к нему.
Однажды, в каком-то немецком порту они взяли лоцмана, лоцман пришел в рубку, взял с кушетки подушечку капитана и со словами: «Gut!» сел на нее. Тут вбежал капитан и закричал: «Мудаки, блядь, куда смотрите, я на нее лицом, а он жопой!» Но лоцман ничего не понял, он и внимания не обратил на капитана, а только пожал плечами.
А в другой раз, наоборот, он крыл лоцмана матом, орал, что тот ни хуя не смыслит, и только зря на него расходуют валюту. Но лоцман, оказывается, был в советском плену во время войны и прекрасно понимал все слова, которые говорил капитан. Он обиделся, встал и сказал: «Капитан, фам не нрафит-ся, что я телаю, токта ведите вашу лоханку сами», — и ушел. Они чуть не сели на мелягу — так рассказывал Гришу.
А потом, уже на другом судне, однажды сломался гирокомпас, и они целых два часа плыли в совершенно неизвестном направлении. Капитан был пьян и старпом тоже. Заметил это Гриша, но его же и стали почему-то во всем обвинять. Гриша тогда, конечно, написал докладную записку на капитана, чтобы оправдаться в случае чего. Однако записка попала к капитану, и он снял Гришу с судна, как только они вернулись в Ленинград.
Грише не везло с капитанами. Они его то ли не любили, то ли травили по заданию КГБ. Гриша же их всех считал мудаками. Они постоянно цеплялись к Грише, что он не причесывается, не моется, что у него форменный пиджак порван под мышками, а брюки — на заднице и в паху, и оттуда торчат трусы, что у него в кармане всегда печенье, которое он постоянно ест, даже на вахте. Все рейсы у Гриши проходили в постоянных склоках. Он дружил только с докторишкой, так Гриша называл судового врача. Докторишка рассказывал Грише разные истории о болезнях и несчастных случаях. Гриша это любил. Гриша не любил свою работу и ненавидел всех капитанов. Он хотел работать в КГБ. Жизнь Гриши была лишена смысла. Он прочитал все работы Ленина и все книжки про ВЧК и про разведчиков. У него была хорошая память, многие места он помнил наизусть и часто цитировал.
Мнение Гриши, что КГБ испытывает его, все укреплялось, только он не знал, как долго будет длиться это испытание. Ему казалось, что у Маруси есть в КГБ любовник. Однажды он видел Марусю с Павликом и принял его за сотрудника КГБ. Постепенно он стал считать, что все родственники — мать, отец, тетка, двоюродная сестра и ее муж — все доносят на него в КГБ. Разубедить его уже было невозможно. Разговаривал он только с Марусей и то очень мало и осторожно, но зато угодливо и преданно.
Последний раз Гриша плавал на судне со старпомом по прозвищу «Говорящее полено». У этого старпома были железные зубы, и он каждый раз после еды отвратительно рыгал и ковырял в них, причем потом долго рассматривал то, что удалось извлечь.
«С тех пор, — доверительно говорил Гриша, — я не могу видеть железные зубки у людей. Меня просто тошнит.»
Гриша рассказал Марусе, как один радист у них на судне повесил себе в рубке на стенку картинки с голыми бабами и сказал: «Вот будем работать и смотреть!», а капитану это почему-то не понравилось и он сказал: «Снять немедленно эту мерзость!» А потом этот капитан пердолил в пухлую попку камбузника, и за этим делом его застал замполит. У капитана были большие неприятности.
А Гриша с радистом провертели дырочку в переборке замполита и смотрели, как тот забавляется с резиновой женщиной, он нежно целовал ее на прощание, аккуратно сдувал и складывал под подушку.
Баб на судне было мало — только буфетчица и дневальная. С одной, естественно, жил капитан, а с другой — замполит. Иногда они менялись. Вся остальная команда завидовала им и устраивалась, как могла — кто онанизировал, кто гомосечился.
Гриша же боялся афишировать свои наклонности, и поэтому ему приходилось терпеть.
Маруся боялась, что Гриша окончательно подвинется и старалась отвлечь его от мрачных мыслей. Но он усматривал в любом ее действии злой умысел, он не доверял ей. С этим приходилось мириться.
Однажды после обеда Гриша, отодвинув в сторону тарелку, внимательно посмотрел ей в глаза и сказал: «Ладно, хватит притворяться. Передай своим, что задание выполнено. Больше к этой теме мы возвращаться не будем.»
«Сегодня к нам в собор явился священник. Я как раз причесывался в подвале перед зеркалом, вдруг слышу крики: „Священник, священник!“, и все понеслись наверх. А наша парторг, прямо как кенгуру, гигантскими прыжками перекрыла весь подвал и скрылась из виду. Только пыль завихрилась. Ну мне тоже стало интересно, и я еще раз поправил пробор, побрызгал на себя одеколоном — у меня есть такой небольшой фирменный флакончик, его очень удобно носить в сумочке — и так не торопясь пошел в алтарь. Там столпились все наши бабы, а на диване сидел священник, толстый, в очках, на нем была ряса вся золотая, а в ней разные камешки натыканы, правда, жутко засаленная, видно, что уже не первой свежести, и громко так говорил: „Ну что, девчонки? Как у вас мужья, дети? Может, не ладится что?“ А они ему: „Рассказывайте лучше вы!“ Ну он и стал рассказывать. Мне он сперва совершенно не понравился — такой бородатый грязный натурал, чем-то похож на Карла Маркса. Мне, лично, католические священники гораздо больше нравятся — они всегда чисто выбриты, и вообще, лица у них такие благородные, приятные. Я даже подумал, не перейти ли мне в католичество. Тогда, может, мне и на Западе легче было бы устроиться.
Но хорошо, что я сразу не ушел, а послушал — он так интересно рассказывал, что я понял — не внешность в человеке главное, а душа. Он, оказывается, был родом из сибирской деревни, а в семье их было пятнадцать человек, и всех репрессировали. Ведь тогда, при Сталине, было просто ужасно — чуть что не так скажешь, и готово — сразу за решетку. Да еще и детей даже — настоящий ужас! И совершенно несправедливо! Ведь его отец, тоже священник, и вся его семья активно помогали революционерам и партизанам и даже их прятали от Колчака, рискуя жизнью. А Лев Толстой, оказывается, который написал „Петра Первого“ (так он сказал), приходится ему дальним родственником. При этих его словах Галя почему-то захихикала, насколько она все-таки циничная, что смешного она в них нашла? Она вообще мне как-то сказала: „Как-то надоело — включишь телевизор — попы, опять включишь — опять попы, лучше бы побольше эротику показывали“. Я тогда ей ничего не сказал, но теперь меня даже передернуло от ее смеха. Ведь нельзя же так. Просто одни мужики на уме. Сейчас надо возрождать
