культуру, а на это способна одна только церковь, так надо же иметь хоть немного уважения. Священник про это тоже говорил. Он еще сказал, что существование Бога недавно научно доказано, и что в соборе скоро снова будет действующая церковь. Тут кто-то его спросил про то, где же тогда все будут сидеть, ведь алтарь придется освободить, наверное. А он так ласково посмотрел вокруг и сказал: „И в алтаре сидеть будете, все по-старому останется. Только мы вам по пятьсот рублей зарплату платить будем!“ Тут все просто охнули и очень обрадовались. Только наша парторгша стояла с такой каменной рожей, непонятно было, нравится ей это или нет. Ну, у нее всегда рожа такая, одинаковая. А зам директора был явно недоволен, он стал этого священника из алтаря выгонять, ну тот ушел, конечно, не драться же ему с начальством. Только мне показалось странным, что он, когда из алтаря выходил, полез прямо через ограждение, которое вокруг царских врат выставлено, хотя рядом был свободный проход. А он задрал рясу и так и полез, — все посетители даже удивились.
Потом я пошел обедать. Я зашел за Марусиком, она работала недалеко. Мы отправились в пирожковую. Я купил один пирожок и кофе, и Марусик тоже. Рядом с нами ел мужик, он сожрал целых пять пирожков, а шестой только надкусил и оставил на тарелке. Тогда я подтолкнул Марусика локтем и показал ей на пирожок. „Возьми скорей“, — сказала Марусик. Я и сам собирался это сделать, и сразу его схватил и съел. „Ты что, я же пошутила“, — сказал Марусик. Но мне было наплевать. Я не такой богатый, чтобы разбрасываться пирожками. „Ты же худеешь“, — продолжал приставать ко мне Марусик. „Наплевать“, — ответил я. Я почему-то ужасно хотел есть. Потом мы зашли в винный магазин. Там была огромная очередь, но мне нужно было купить бутылку, и ей тоже. Мы встали в хвост, он выходил на улицу. Рядом с нами какой-то здоровый мужик со вздохом сказал: „Да, это тебе не Германия!“ Он, наверное, был в Германии, я только хотел поддержать его, как тут стоявший рядом хилый алкаш с орденскими планками на груди рванулся, растолкал всех, бросился на него и схватил за грудки. „Это ты сказал Ермания? Кто сказал Ермания? Я тебе покажу Ерманию!“ — завопил он и стал тыкать мужику в рожу своим кулачком. Я очень обрадовался, что не успел еще ничего сказать. Мы с Марусиком отошли подальше, и смотрели и веселились. Тут подбежали какие-то другие мужики и оттащили ветерана. А тот вопил: „Ах ты курва немецка!“ Почему- то он этого мужика называл курвой.
Потом мы купили бутылку и решили зайти в книжный магазин к Вене. Вени, как всегда, на месте не было, он сидел в задней комнате с какими-то людьми и курил „Мальборо“.
„А, это ты,“ — высокомерно сказал он и кивнул. Мне стало обидно. Все же он порядочное говно, если позволяет себе так со мной обращаться. Одного из них я знал — его звали Леша, он работал манекенщиком в Доме; моделей. У него были очень длинные ресницы и длинные ноги. Он рассказывал, как ездил в Италию, и одна итальянка в него влюбилась и подарила ему куртку, джинсы, рубашки, в общем, одела с ног до головы. А он за это ее один раз трахнул, это с его стороны был просто подвиг. Мне, конечно, стало противно, а тут еще Марусик хихикал. Меня ее хихиканье совсем вывело из себя, и я ей сказал: „Марусик, почему у тебя такие желтые зубы?“, а она нисколько не обиделась и говорит: „Это чтобы скорее тебя съесть“. Все рассмеялись, а я еще больше разозлился.
Я поссорился с Веней. Веня сказал мне, что Сережа очень красивый, а когда я ответил, что Сережа как человек говно. Веня сказал, что он сейчас во Франции и дружит с каким-то Эженом Ионеско, причем он сказал: „С самим Эженом Ионеско“. Тогда я ответил, что Ионеско тоже может быть говном, и. скорее всего, совершенно не разбирается в людях. Когда Веня начинает строить из себя умника, меня просто тошнит, он иногда на меня давит.
Он мне тут как-то сказал: „Знаешь, Павлик, мы с тобой как два отрока в печи, хороши и горячи“. Я сперва подумал, что он рехнулся. А он привязался ко мне с какими-то поэтами и не отстает. Он меня так довел, что, в конце концов, я не выдержал и сказал: „Слушай, отьебись ты от меня со своими поэтами. Я уже недавно одних видел в Доме архитектора, да и ты, кажется, тоже. Тебе что, не хватило?“ Так мы и поссорились. Вообще, Веня и надрать запросто может. Один раз кинет, второй, и получается сплошное кидалово. Он ведь не понимает, что у меня нет денег, что я готов последнее для него отдать — он этого не ценит. Он всегда смотрит на сторону и ищет себе чего-нибудь получше. Он сказал, что его приятель Сережа по прозвищу „Пусик“ тоже решил поехать за границу по приглашению. Я его раньше знал — ну просто редкое говно. Мне кажется, что таким людям вообще нельзя разрешать выезжать за границу, чтобы они нас там не позорили. Я знал, что он скрывается от призыва в армию — он как-то сам проговорился. Ну и я позвонил в военкомат и в ОВИР и все про него рассказал. Его нашли и упрятали в психушку, там ему, по-моему, самое место.
На работе все смотрят на меня как-то странно, непонятно, что я им сделал. Хотя, наверное, это из-за той забастовки, и из-за того, что я последние дни дорабатываю.
Вчера мы с Галей пошли в подвал выпить чаю, а одна старуха- смотрительница — инвалид и ветеран стада рассказывать, как она в блокаду шофером работала. Говорила она сплошным матом, я прямо с трудом понимал, о чем она говорит. А рассказывала она, как однажды вышла из дому зимой, а на сугробе три детские головки стоят. Это кто-то младенцев сожрал от голода, и головки на сугроб выставил — нет, чтобы студень сварить! Это же надо за едой такое говорить! Я потом про это Марусику рассказал, а она мне: „Ну конечно, если собак и крыс ели, то дети, наверное, вкуснее“. Ужас какой!..
Старухе той лет девяносто, а она все работает и работает. Она старая коммунистка. Меня она просто обожает, как увидит, так сразу расплывается и норовит поближе подойти. Я же ее не перевариваю, она мне аппетит портит. Глазки у нее маленькие, как буравчики, рожа красная и седые кудельки — это химия.
Что-то я стал в последнее время какой-то нервный. Абсолютно никакой личной жизни с этим СПИДом, просто с ума сойти можно. Ах господи, только бы уехать отсюда. Все уезжают, даже настоящие бляди, а нормальному человеку и не выехать.
У меня в школе была одноклассница — настоящая блядь, только что на Московском не промышляла. И та сейчас в Италии живет, вышла замуж за итальянца. Этот итальянец, когда она с ним познакомилась, все повторял: „Ах, как мне хочется семьи!“ По-итальянски, конечно. А она до свадьбы у него воровала рубашки и трусы, когда он сюда приезжал, чтобы их потом продавать, потому что денег он ей особо не давал, а может и давал, но ей казалось мало.
Конечно, ей приходилось с ним трахаться, так это ей было так противно, что она в туалете коньяком давилась, чтобы ему угодить. Я не понимаю, как это можно, вот мне, если человек не нравится, никакой коньяк не поможет. Несчастная, мне ее даже жалко. До итальянца у нее уже был муж — Юрик. Юрика она любила. Он был портной, работал на дому. Иногда он накупал в огромном количестве женские сапожки и прочее барахло и уезжал в длительные командировки на БАМ, или еще дальше — подработать. В его отсутствие она трахалась со всем Ленинградом, тут и подвернулся итальянец, которого она отбила у своей подруги по прозвищу Чума. Она, конечно, была не такая страшная, как Чума. А потом она этого итальянца почти до слез растрогала рассказами о том, как ей тяжело, как муж над ней издевается, как она сидит голодная с маленьким ребенком. Чума тоже была на ее свадьбе и сидела в углу жутко злая. А наша классная руководительница даже прослезилась.
Вчера по телевизору показывали интервью с известным певцом. Он, конечно, не советский, но он такой красавец, я сразу почувствовал, что он из наших. Он сказал: „Я вас всех люблю“ А потом подумал и добавил: „Правда, слово „люблю“ похоже на слово „blue“? По-английски это значит „голубой““. Мне он понравился, а Вене он показался слишком вульгарным. Сегодня утром я встретил его у книжного магазина, где он работает. И он стал распространяться на эту тему. Он говорил, что „голубые“ — это голубая кровь в современном хамском обществе, и нес еще какую-то херню о современной культуре и ее творцах, о сонетах Шекспира и сережином друге Ионеско. Тут вышел пьяный грузчик и сказал „Вениамин Станиславович! Покупатели ждут!“
„Отстань“, — небрежно сказал Веня и брезгливо отстранил его. Грузчик все стоял. „Иди, иди, я сейчас буду“, — Веня повернулся к грузчику спиной. Мне это не понравилось. Сам он все из себя аристократа корчит, а как с людьми обращается?
Марусик тоже недавно сказала, что ей нравятся голубые, но ей не нравится, что они трахают друг друга в задницу. Но ведь это бывает очень редко, по большой пьянке, в основном мы ласкаем друг друга, играем. Да что толку ей объяснять, она все равно не поймет.»
