старается закрыть дверь, чтобы она не хлопнула.
И когда, аккуратно поставив обувь под вешалку, оборачивается, видит, что Таня стоит перед ним в прихожей и с интересом наблюдает за этими его манипуляциями.
— Ты, наверное, очень проголодался? — спрашивает она.
Есть Косте, разумеется, совсем не хочется — его кормили весь вечер, и вкусно кормили, специально для него готовили. И Марина играла для него на фортепиано. И потом она принесла десерт, и они ели его вдвоем, запивая легким шампанским… И он целовал ее затылок с коротко подстриженными курчавыми волосами темно-пшеничного цвета, которые собираются мысом и тонкой изящной косичкой сбегают вдоль шеи… И привез ее запах с собой, и он до сих пор в нем, вокруг него…
Положить что-либо в желудок сейчас Костя просто не в состоянии. Вообще после всего, что было в этот вечер, сидеть перед Таней, смотреть на нее…
— У нас фуршет… — мычит он что-то невразумительное.
— Фуршет — это не еда, — авторитетно говорит Таня.
Поэтому Косте приходится лишь утвердительно кивнуть в ответ.
Он идет переодеваться, а Таня что-то сооружает на столе в кухне.
— Много не надо, — предупреждает он.
— Но вы там, как я понимаю, в основном пили, а не ели, — отзывается она, стоя к нему спиной.
— Ну, все-таки ночь уже…
Костя почти рад, что она стоит спиной и не видит его лица — так легче говорить неправду.
Он садится, Таня наливает в керамические кружки чай ему и себе и тоже садится напротив.
Костя медленно жует бутерброд, прихлебывая из кружки, ковыряет вилкой в нарезанных тонкими ломтиками помидорах, поверх которых лежит сыр «моццарелла». После шампанского — чай… Но виду подать нельзя. Поэтому он старательно двигает челюстями, чтобы создать впечатление, что голоден. Таня тоже молча прихлебывает и иногда бросает на него взгляд. И взгляды ее и его пересекаются. Костя тут же делает вид, что занят бутербродом. А Таня, бросив взгляд, делает вид, что занята чаем. И все происходит молча. И это молчание становится, как всегда в таких случаях, невыносимым. И каждый знает про другого, и каждый ждет, что другой первым скажет первое слово.
— Знаешь, — раздумчиво говорит Таня, она отваживается наконец прервать молчание, — нам ведь было хорошо вдвоем…
Костя чувствует, как у него начинают дрожать руки. Он кладет бутерброд на тарелку и судорожно проглатывает кусок.
— Ну вот, — продолжает Таня спокойным, размеренным тоном, и руки у Кости начинают дрожать сильнее. — А теперь нам уже не так хорошо, ведь правда?
Таня как бы рассуждает сама с собой, не ожидая от него никакого ответа; сейчас она не смотрит на него, и от этого разговаривать легче, потому что посмотреть ей в глаза он не может.
— Поэтому, я думаю, — говорит она, сделав короткую паузу, — нам обоим необходимо изменить нашу жизнь…
Костя ловит себя на том, что почти не слышит ее слов, они доходят до него откуда-то из его собственного подсознания и оседают ватной массой. Из-под опущенных ресниц он наблюдает за тем, как Таня машинально чертит пальцем на столе загогулины — она всегда так делает, когда волнуется.
— Это, я думаю, будет самое правильное — если мы оба придем к такому знаменателю…
— Ты так считаешь? — отзывается Костя, упорно глядя в стол, и не узнает собственного голоса.
— Да, дорогой. Что делать? Это очень грустно. Потому что все было так прекрасно когда-то… Но всем известно, что вечного не бывает… И ты, и я, мы оба знаем, что происходит сейчас с нами обоими. Мы давно стараемся скрывать это друг от друга, потому что боимся сказать правду, потому что страшно сказать это друг другу, потому что мы были не готовы к тому, что такое когда-нибудь может произойти и с нами. Поэтому мы так долго молчали друг перед другом. Но, согласись, это глупо. Да и недостойно нас — мы ведь никогда ничего не скрывали. Поэтому и сейчас лучше мужественно посмотреть правде в глаза и поступить так, как следует поступить в подобной ситуации.
Таня лучше может выразить словами то, что понимает и сам Костя, но от чего он старательно убегает вот уже целый год.
— Но ты ведь знаешь… — Костя поднимает голову, чтобы наконец посмотреть на Таню. И видит, что у нее по щекам двумя тоненькими струйками текут слезы.
— Да, знаю, — не дает ему закончить она, подавляя дрожание в голосе. — Поэтому и говорю, что мы должны поступить так, как достойно нас.
— Ты плачешь?.. — Костя через стол берет ее руку и слегка сжимает в своей, и Таня не делает попытки освободиться.
— Я плачу, потому что мне жалко, что все так произошло… Понимаешь? Нам обоим казалось, что проза жизни создана не для нас… что мы обойдем это, — почти шепотом произносит Таня. — А теперь… теперь все, что было, вдруг закончилось… Просто… вдруг… И с этим ничего нельзя поделать…
— Но ведь оно навсегда останется с нами…
— Да, конечно… Но — в прошлом…
Костя чувствует, как на его глаза тоже набегают слезы. Сейчас перед ними только их воспоминания и горечь утраты.
— Но, — Таня вскидывает голову, — мы должны быть сильными и пережить это. Чтобы ничего не затоптать, ни из того, что было, ни из того, что впереди. Жизнь такова, Костя… что делать. Правда?
Она открыто смотрит на него. А ему мешает спазм, который стоит в горле, чтобы ответить ей. И он только утвердительно кивает головой.
Было бы неверным думать, что все именно так и произошло, этакая идеальная пастораль получилась. Все было значительно сложнее потом. И отчуждение тоже было, и надрыв конечно же был, нужно признать это. Катя уехала с матерью; Лева остался на несколько, тоже непростых, лет с ним; не раз они бросали друг другу в лицо тот пресловутый случай в театре, когда оба столкнулись, каждый со своей дамой; пытались прийти к консенсусу. «Ты обманывал маму!» — упрямо, не глядя на него, повторял Лева. «Она тоже обманывала меня», — защищался Костя. «Она может!» — настаивал Лева. Косте он в этом отказывал: «Ты должен был сразу сделать свой выбор и прямо и честно сказать ей об этом!» Тогда Левин максимализм никакими доводами, что иногда ситуации не так просты, как кажутся на первый взгляд, поколебать было невозможно. Натянутые поначалу отношения выстраивались у него и с Мариной. Но думать об этом не хочется, хочется, чтобы навсегда запомнилось хорошее. Теперь все наконец вошло в колею. У каждого из них есть свое, личное. Но они все могут встречаться, решать общие проблемы. Может быть, так и надо в этой сегодняшней, неожиданно быстро изменившейся и изменившей людей жизни?
Объявляют посадку, и Костя спешит к своим gate.
В салоне самолета, пристегнувшись, он с удовольствием откидывается на спинку сиденья и закрывает глаза. Пока будут взлетать, пока потом будут разносить напитки и еду, можно прокрутить в голове весь сценарий поездки. Это он любит делать: подвести итоги заранее, осмыслить, что было отлично, что — хорошо, где был промах. А завтра он придет в свой офис с уже готовым отчетом в голове.
К этой поездке в Рим тщательно готовились, просчитывая все еще и еще раз до мелочей.
И наконец после долгих переговоров, внесения уточнений и дополнений в текст договора его удалось подписать. Косте вспоминается, как обе стороны доказывали, что будет лучше в обоюдных интересах, как будто каждая из сторон больше пеклась не о себе, а о партнере! Им чем-то пришлось, конечно, пожертвовать. Но так как без этого практически не бывает, такой расклад тоже брался в расчет. Изначально проект намечался на пять лет. Однако его сократили до двух лет. На самом деле, когда многие искусственно раздутые предприятия сворачивают производство или просят госдотаций и вливаний из Международного валютного фонда, не так плохо.
Он еще раз собирает в памяти все, что завтра нужно будет обсудить, и вносит по пунктам поправки в текст, который у него уже в компьютере.
Некоторые условия пришлось изменить не в лучшую сторону… Но в целом им можно быть довольными: поездка оказалась удачной. У него золотое правило: всегда нужно рассчитывать на меньшее.
