коготка – и она недовольно спорхнула, смешавшись за рассветным углом. И, в затишье демонической тантры, двое – похожие на человека и кошку – затушили свой лунный ноктюрн.
_________
- Скажи мне, - её кошачьи глаза светились безумием (и французские мягкие «р» трепетали на языке)[188] - Скажи, что не любишь меня.
- Не хочу…
- Скажи, что любишь…
- Не могу.
- Я тоже…
Мечтательно улыбнувшись, она перевернулась на спину и потянулась, сбрасывая простыню, сжимая локтями налитые луны груди, ещё дышащие терпким миндальным соблазном.[189]
- Тогда не будем ничего говорить. Никогда.
- Да.
И вновь он под капли рассвета молчал о поэзии Шелли, Луне, покидающей небо, и кошке, мелькнувшей хвостом за оконной чертой.
Companionless among the crossing fades
My lusting demoness
Of spades and lonesome Hades
Art thou alike me – ever dying shine
That finds no subject worth its constancy?[190]
IX Dies
Застывши на месте, в кресле, словно гаснущий уголь каминов вечерних балов, Председатель Совета Видящих Санкт-Петербурга, Коби Криштуфек Кёль, шарнирным движеньем руки, как по инерции подносившей к его чёрным усам крепкий вяжущий сознание биттер, макал в него солнце, обманчиво растушёванное наспех на шлейфах лазурных небес. С тех пор, как ушла Иоланда, он так и сидел, помутневший Тристан, отчаявшийся вновь слышать голос далёкой Изольды.
Нет, Председатель не верил в сказки, и легенды называл вымыслом «романтических дураков»… но лишь только остался один – осознал, как сводит с ума тишина этого странного города. Множество диких историй, рассказанных туманными аллеями, извилистыми каналами, призрачными мостами и тайными, дьявольскими ротондами всплыли в его голове, вырвавшись из-под пресса подводных камней, шлифовавшихся и укладывавшихся на дно колодца мыслей годами. И он, Видящий, привыкший знать о причине всех страхов и толков людей, с отчаяньем обнаружил, что не может объяснить и половины происходящего в Городе, казавшемся таким же, ничем не отличавшимся от многих других городов.
Фиалки на окнах поникли и потемнели. Теперь они больше походили на маленькие угольки, в которые превратились беззвучные слёзы Председателя. Недоверчиво глядя на чистый, безмятежный рассвет, он верил – то коварный серый кардинал, надзиратель судеб, бесстрастный палач готовит орудия пыток, за фасадом покоя скрывая зловещую тень. Для него даже Видящие – марионетки. Необходимые как фигуры в чёрно-белой игре – разных рангов, умений – где каждой наступит черёд исчезать на жертвенном алтаре. Не раньше, не позже, но точно в момент, когда чья-либо смерть послужит больше, чем её исключение. Так, с одним точным, расчетливым ходом происходит начало чумы, утягивающей за собой всё новые и новые жертвы. Чумы, исток которой уже невозможно определить.
В тот день, две ночи назад, Коби Кёль был столь возмущён представлением выскочки Наблюдателя, что не заметил, как потерял единственное сокровище, ради которого жил. И, несмотря на то, что в глубине души он знал – она не испытывала любви – ему было достаточно видеть в ней друга, который способен поддержать разговор; или же просто смотреть, восхищаясь красотой и тонким станом страстной креолки, одним только взглядом, суровым иль хитро-игривым, способной затмить, иронично, любую Кармен.
Председатель боялся, что огонь, агония чувств, переполнявшая Иоланду, когда-нибудь приведёт её к гибели, и часто упрекал её в том, что она «излишне человек»… но, жеманно надевая рассеянную, полную детской непосредственности и азарта, улыбку, Коломбина отвечала напевно:
- Ах, Коби, милый! Ты столько времени проводишь в своём замке-перчатке[191] , что совсем не знаешь людей! Большинству несмышлёных снобов, горделиво величающих себя Видящими, очень даже не помешает быть хотя бы «немножко людьми», а не оруэллскими фракованными maiales![192]
- Кем? – озадаченно переспрашивал Председатель.
- Maiales! Свиньями, tonto mio[193]! Напыщенными зверьми, завернутыми во фраки! Не понимаю, чем вы вообще там занимаетесь, в этом своём Совете? Вновь и вновь убеждаете себя в том, что управляете городом? Людьми? В то время, как и половины так называемых странностей, происходящих здесь, объяснить неспособны! Дураки!
Но дальше барон уже не слушал жену, привыкший рассматривать её речи сквозь призмы горячего нрава и бурной фантазии, коей у бывшей актрисы, безусловно, хватало. Излишне.
Так он любил повторять…
И твердил ей в бреду ту же фразу, склонившись над мокрым, безжизненным телом, заброшенным неведомой силой на угли каминной гостиной в злосчастную ночь, порождённую боем литавр театральной
