чумы.[194]
'Ты должен был удержать её!'
Коби Кёль слышал голос. Он, громыхающий, гневный, словно жил в его голове, разрастаясь сильнее, выселяя прочь мысли об Иоланде, лежавшей перед ним, мёртвой, высушенной изнутри. Председатель застыл над ней в шоке, и казалось, что тени на стенах – от тусклого света лампад – движутся в ритме, похожем на танго, в то время как чьи-то игольные когти скрежещут по стёклам, отмеряя стенающий темп.
- Ты должен был удержать меня! – искажённым загробным страданием открывались её синие губы, приближаясь всё ближе к его поражённому страхом лицу.
Пробуждаясь, она поднималась над ним, сама не своя, словно кто-то тянул её вверх за незримые ленты, обмотанные вокруг шеи, и кистей, и шаркающих по паркету ног; а затем обняла его крепко, прижавшись сыростью платьев, выдыхая болотом, ведя в танцевальном каре. Шаг, наклон, пируэт. Перехват и скольжение. Шаг, другой, поворот. Едкий смех, обнажение. В резких рваных движениях, похищая тепло, Иоланда теряла одежду и кожу, оголяя костяное бедро. И Коби Кёль, дрожа и слабея, чувствовал, как смерть лижет его холодными клещами, готовыми вот-вот сомкнуть свою гильотинную пасть. По команде незримого режиссёра…
Но, вдруг, резко отбросив барона, Иоланда, вновь обретшая себя на мгновение – вырвавшись из клетки больного сценария – в сражении, срывая тугие ленты жестокого кукловода, рванулась, сбивая портреты, к балкону и спрыгнула вниз, атонально, истошно крича.
Но не упала…
Председатель, без сил рухнувший в кресло, и так и оставшийся в нём навсегда, видел, как она, запутавшаяся в ураганных пучинах, горьким прощальным смешком мёртвых губ начертала: «Дурак», - и распалась на части, уносясь алыми лоскутами к разодранной вене Невы… вернувшись под крест режиссёра посмертной, насильственной роли для дерзостной донны – неистовой Коломбины, чья дикая страсть к Скарамушу, песней Мэри вмешавшись, игриво, укротила чуму.
Коби Криштуфек Кёль, несчастный барон, любивший порядок и власть, гордившийся своим постом Председателя – довольно излишне – тогда понял всё: насколько ничтожен он сам и его так называемая власть в сравнении с тем, кто в действительности вершит свой суд здесь, среди тысяч разбитых оков и забытых томов, под прикрытьем зыбучих туманов, колючих дождей и бледных покровов плащей роковых эпитафий.
_________
Камера Пыток
_________
Надзиратель, закутавшись в плащ, шёл под факелом раннего света по подземным дорогам – туннелям под кожей фасадов и каменных титл масонских садов.[195] Шуршащей клокочущей массой за ним двигались стены – стервятники крысами призрачных переходов приветствовали своего господина, ложась острым праховым хвостом на гротескную тень: медным сфинксом седой мантикоры[196] Надзиратель, неспешно, лязгая связью чугунных ключей, пересекал мутные коридоры, вскрывая, как консервные банки, арки ветхих отсырелых дверей.
Неподалёку гремело метро – он слышал, как ползут поезда: трутся, вибрируя, словно шершавые тромбы об ограды кровеносных сосудов. Каждый день множество разных людей спускалось под землю, принося с собой ворохи рвущих, ревущих эмоций, от которых, как от сочных морфинов, кружилась голова, и Город пожирателем лотоса[197] млел от богатого вкуса невинных и грозных соблазнов. Но сегодня обычные люди не привлекали его, и проснувшийся царь всё шипел, подгоняя, зовя Надзирателя – точить лезвия камеры пыток.
Где-то извне, под Елагиным островом, за одной из сокрытых дверей анфилады дворца[198] расположился вход в тайную залу. В ней под мелодии Баха прожигались холсты, дробились колонны, ломались в коленах мосты, медные всадники клинками поражали сознания, растаптывали в пыль спрыгнувшие с парапетов львы. Сюда направлялся палач – городской Надзиратель.
Включив граммофон, он замер посреди тусклой залы, раскинув в стороны смуглые мощные руки, словно чёрные крылья, по которым пеплом заструились стервятники, разносясь по углам, впиваясь в орудия пыток, становясь их душой… под глухой переливный гобой[199]. Инквизитор над острием Бдения[200], дирижёр демонических ран – Надзиратель захлопнул глаза и, жонглируя болью, сквозь зубы пустил тихий ропот, с силой дёрнув за нить, поднимая на дыбу рассвет.
Ясный занавес утренних тюлей окрасился кровью.
Небо страсти и смерти потекло по купольным щекам.
_________
Церковь Смерти
_________
Седым монолитом над склепами улиц, переполненных смрадом безжизненных тел, возвышался костёл, бередивший небесные раны остриями готических шляп. Здесь, в полумраке свечей над рядами забывшихся душ и скелетами исповедален вздыхала органной тоскою томлёная Смерть – в упоенье анисовых мадригалов. Гипнотическим тоном под перкуссии колоколов призывала она в свою церковь утративших тело, и волю, павших на площадях и проспектах, словно воины на поле жестокого боя, поражённые дикой охотой кровавых богов. Это большее, что она могла сделать – смертельная пани, насильно брошенная за конвейер, приглушающий стоны, похищающий память, обрывающий последнюю нить, что тянет к живым. И поэтому вновь извлекала неистовый гимн, звучной дрожью органа надеясь хоть как-то заполнить ту болезненную пустоту, что поселилась в них – людях, из любви к которым она хотела стать самой прекрасной, исключительной Смертью… но трупов всё больше… и, время не в силах замедлить, она начала уставать.
Наконец, дав себе передышку, Пани Грожне, закрыла глаза, горько усмехаясь сама себе и своей нелепой беспомощности. Допив с резким взмахом руки, словно водку, микстуру самбуки, она затянулась сладким ягодным дымом, пуская его через нос между трещин мозаичных окон на ранние променады по трубам мощёных кремационных печей. Так они уходили – отпетые души – а она даже не знала их лиц, не слышала главных, слезливых, последних желаний. 'Не время для чая…'
Нет, не о том она мечтала, когда впервые приехала в Санкт-Петербург – винтажная пани, каблуками под ритмы Сен-Санса[201] покорившая северный сонный вокзал. Влюбившись в город – его характер и архитектуру, она полюбила и людей, здесь живущих, не зная, что большинство из них – пленники этих каналов, парков, дворцов. И едва ли не в каждом, с кем она пила чай, на десяток кривых и разбитых зеркал приходилось только одно лишь слегка искажённое отражение. Но ей приходилось видеть их все. Виной ли тому женская чувственность, участие или достаточно редкий для Смерти фантастический альтруизм – всё сильнее она погружалась на дно приглянувшегося ей мира, узнавая, что скрывает фасад петербургских красот. И, вступая в борьбу с жестоким, насмешливым городом, Пани Грожне продолжала находить в себе силы слушать каждого, уделяя им время за чашечкой чая в собственном гостеприимном, уютном кафе. А северный идол всё чаще требовал свежей крови.
И вот теперь – что ни на есть – чума. Волна за волной, словно шторм на недавно, казалось, спокойно
