Начинается новый, долгий-предолгий день. Газеты, программа новостей, сад, обед, послеобеденный сон, какое-нибудь занятие в свое удовольствие. И вдруг, откуда ни возьмись — ощущение, что никаких удовольствий у него больше не будет. Мануэль, человек свободный и печальный, оказывается на грани депрессии, потому что всю жизнь он был слишком занят, чтобы задуматься о смысле жизни. Годы текли и текли, как вода под мостом. Как сказал один поэт, «пронесся по жизни, так и не пожив».
Но, поскольку признавать это ему уже слишком поздно, лучше сменить тему. Свобода, достигнутая с таким трудом, оказывается ненадежным укрытием.
Мануэль отправляется в Рай
Мануэль выходит на пенсию. Сначала он наслаждается тем, что утром можно поспать подольше и тратить время в свое удовольствие. Но вскоре он впадает в депрессию: на него давит ощущение собственной ненужности и обособленности от общества, на благо которого он трудился всю жизнь, он болезненно переживает уход из дома повзрослевших детей и страдает от неспособности осознать смысл жизни — ведь он никогда и не пытался найти ответ на извечный вопрос: «Ради чего я живу?» И вот настает день, когда наш дорогой, наш порядочный, наш добросовестный Мануэль покидает этот мир — а такое однажды непременно случается со всеми Мануэлями, Мигелями, Мариями, Мониками… О том, что происходит дальше, предоставим поведать Энри Дрюммонду, автору замечательной книги «Высший дар».
«В какой-то момент перед нами встает вопрос, которым задаются все люди из поколения в поколение.
Что важнее всего в жизни?
Мы хотим прожить наши дни как можно полноценнее, и никто за нас этого не сделает. Поэтому нам нужно знать: на что нам направить свои усилия? какова высшая цель, к которой мы должны стремиться?
Мы не раз слышали, что высшей ценностью духовной жизни является вера. На одном этом слове многие столетия держится религиозность.
Следовательно, вера — это и есть то, что важнее всего в жизни? Отнюдь. Такой вывод был бы совершенно неправильным.
В своем Послании к коринфянам, глава 13, святой Павел, обращаясь к первым христианам, говорит:
Это сказано святым Павлом не для красного словца. Чуть раньше, в том же Послании, он говорит о вере:
Павел не боится говорить без обиняков. Наоборот, он открыто сравнивает веру с любовью, заключая:
У Матфея мы находим классическое описание Страшного суда: Сын Человеческий сядет на престоле и, как пастух, станет отделять овец от козлищ.
В тот момент для человека главным будет не вопрос: «Как я жил?» Главным будет вопрос: «Как я любил?»
Окончательным мерилом нашего успеха на пути спасения будет любовь. Что сделали, во что верили, чего добились — все это не будет приниматься во внимание.
Не за это с нас спросится, а за то, как мы любили ближнего своего.
О наших заблуждениях даже не будет помянуто. Нас будут судить за добро, которого мы не совершили. Ибо запереть Любовь внутри себя — значит идти против Святого Духа. Это значит также, что мы никогда Его не знали, что Его любовь к нам была напрасной и что Он зря пожертвовал Своим Сыном».
Если так, то наш Мануэль обрел спасение после смерти: никогда не задумываясь о смысле жизни, он все же умел любить, содержал семью и делал это достойно. Но, хоть конец и получился счастливым, не станем забывать, что последние дни Мануэля на этом свете были мучительными.
По этому поводу я вспоминаю фразу, которую сказал Шимон Перес, выступая на Давосском Всемирном форуме: «Умирают все — и оптимист, и пессимист. Разница в том, как они распорядились своей жизнью».
Выступление в Мельбурне
На Фестивале писателей мое выступление стоит первым. Десять утра, зал полон до отказа. Вопросы мне будет задавать австралийский писатель Джон Фелтон.
Выхожу на сцену с обычным волнением. Фелтон представляет меня публике и задает вопрос. Не дав развить мысль, он перебивает меня новым вопросом. Комментируя мои высказывания замечаниями: «Ответ не совсем понятный». Уже через пять минут в зале начинают шушукаться: публика чувствует — что-то не так. Я вспоминаю Конфуция и принимаю единственно возможное и этой ситуации решение.
— Вам нравится то, что я пишу? — спрашиваю.
— Это не имеет значения, — отвечает он. — Сейчас я задаю вам вопросы, а не наоборот.
— Еще какое имеет значение! Вы не даете закончить мне мысль. Как говорил Конфуций: «Насколько возможно, всегда говори ясно». Давайте следовать этому совету и попытаемся прояснить для всех: вам нравится то, что я пишу?
— Нет, не нравится. Я прочитал всего две книги, и они вызвали у меня отвращение.
— О’кей, тогда можем продолжить.
Теперь позиции ясны. Публика расслабляется, обстановка на сцене электризуется, диалог превращается в настоящий спор — и в результате все, в том числе и Фелтон, довольны результатом.
Пианист в торговом центре
Слоняюсь по торговому центру вместе со знакомой скрипачкой. Урсула, которая родом из Венгрии, сейчас является ведущей солисткой двух всемирно известных филармоний. Вдруг она хватает меня за руку:
— Послушай!
Слушаю. Слышу взрослые голоса, детский гомон, звуки от телевизоров, работающих в отделе бытовой техники, цоканье каблуков по плиткам и музыку — ту, которая исполняется в торговых центрах всего мира.
— Чудесно, не правда ли?
Отвечаю, что не слышу ничего чудесного: музыка как музыка.
— Пианино! — говорит она, и во взгляде ее читается разочарование мною. — Пианист играет чудесно!
— Скорее всего, это запись.
— Не говори глупостей.
Прислушавшись, я соглашаюсь, что музыка живая. Исполняется одна из сонат Шопена. Теперь, когда
