– Именно так, – признался Саймон.
– У тебя горячий нрав? Ты впадал в ярость? Ты
– мистер Милый Парень собственной персоной? Мистер Спокойствие? Мистер Флегматичный? Ты?
– В самом деле, – признался Саймон, и его улыбка в первый раз приобрела иронический оттенок.
– Не так-то легко, друг Оуэн, скрыть свое знание чужих мыслей. Крайне соблазнительно в минуты гнева, использовать те мысли против других – сказать – Я трус? Когда у тебя перед битвой поджилки тряслись от страха, и ты сбежал бы, если б позади тебя не стоял твой капитан с мечом?
Ибо в самом деле, он шагал вперед, и каждый, видевший его, счел бы его никем иным, как храбрецом. Однако я знал, и был достаточно глуп, чтобы сказать об этом вслух. Потом был другой случай, когда я проявил себя, сказав:
– Как вы можете, отец, называть меня развратником, когда сами вожделели к жене Тома пастуха? Род присвистнул, – Священников не тронь!
– Да, но я в своей юношеской гордыне возомнил, что имею власть над всеми, узнав, что могу слышать мысли других и в восторге и беззаботности сильного слушал мысли всех окружающих. Никто в селе не был свободен от моего подслушивания мыслей. Когда кто-нибудь выказывал мне презрение, я использовал свое припасенное знание его самых темных тайн и во всеуслышанье оглашал его позор! Он наливался яростью, но не показывал виду, чтобы все не поняли, что я сказал правду. Нет, он мог лишь с рычанием отвернуться и уйти, а я злорадствовал, упиваясь своей новообретенной силой.
– Сколь долго тебе это сходило с рук? – нахмурился Род.
– Трижды, – поморщился качая головой Саймон.
– Всего три раза. Когда гнев проходил, обиженные мной начинали размышлять. Они знали, что сами не говорили ни одной живой душе о своих тайных страхах иль вожделениях. По воле случая они делились своими догадками друг с другом...
– Кой черт, по воле случая! Ты публично оскорбил каждого из них; они знали, с кем обмениваться впечатлениями.
– Вероятно, – вздохнул Саймон. – А коль скоро они узнали, что я оглашал такое, чего никто из них никогда не говорил вслух, то им было не так уж трудно догадаться, что я, должно быть, чародей, да такой, что не поколеблется использовать, приобретенное из мыслей других знание, им во вред. Они, конечно, же распространили известие об этом по всему селу...
– Именно 'конечно же', – пробормотал себе под нос Род, – особенно, если там деревенский поп. Кто ж усомнится в его слове? В конце концов, даже если он и желал жену ближнего, то, по крайней мере, ничего не предпринимал для этого желания.
– Что уже больше, чем можно было сказать о большинстве его паствы, – добавил с кислой гримасой Саймон.
– Да, он тоже говорил со мной о моей 'нечистой силе' – и слух разлетелся по всему селу, настроив против меня всех соседей. – Лицо его скривилось от горечи.
– Действительно, я всего лишь получил по заслугам, но чувствовал себя преданным, когда они выступили против меня всей толпой крича – Мыслекрад! Клеветник и Колдун! – преданным от того, что большинство из них порой сплетничали обо мне – и я их простил.
– Но ты обладал оружием, которое они применить не могли.
– Да. Не 'не стали бы применять', а 'не могли', – гримаса Саймона превратилась в сардоническую. – Поэтому они подняли шум и крик и выгнали меня из села. – Он содрогнулся, закрывая глаза. – Ах, хвала небесам, что я не наделен никакой другой силой, кроме способности слышать мысли! Я бы возвратился в гневе швырять в них огромные камни, шаровые молнии, острые ножи. Подымал бы их ввысь и бросал наземь! Он снова согнулся, и глаза его распахнулись, глядя в пространство.
Род увидел, что в нем снова поднимается обида, и быстро вмешался, прошептав:
– Спокойно, спокойно. Это ведь было давным-давно.
– Вину я исправил. – Саймон снова выдавил из себя улыбку.
– Я понял ошибочность поведения, я раскаялся и полностью искупил свой грех. Сбежав из своей деревни, я скитался, ослепленный яростью и горечью, не зная, куда несут меня ноги. Сорок миль, пятьдесят, сто – пока, наконец, измотанный ненавистью, я не свалился с ног в какой-то пещере и не уснул. Пока я спал, на меня повеяло каким-то утешающим бальзамом, успокаивая мой мятущийся дух. Проснувшись, я почувствовал себя посвежевшим, созданным заново. Удивляясь, случившемуся, я мысленно поискал силу, сотворившую такое чудо. И обнаружил кладезь святых мыслей, которые я невольно впитал в себя во сне. То была община святых братьев, обитавшая в монастыре, находящемся в сотне ярдов от пещеры, в которую я, благодаря везению, свалился от усталости.
Саймон уставился в пространство. – Моя душа искала даваемого ими утешения и направила мои стопы к ним.
– Возможно, – согласился Род. – Но я думал, что в нашей стране есть только один монастырь – аббатство св. Видикона, на юге.
– Нет, есть и другой, здесь в Романове, хотя и не очень большой.
Род задумчиво кивнул. Он знал, что главный монастырь представлял собой конклав эсперов, знавших о внешней вселенной и о современной технологии и постоянно экспериментировавших со своими пси- способностями, пытаясь найти новые способы применять их. Не мог ли этот северный монастырь быть обителью того же типа? Может и нет, если они не заметили в такой близи смятенного духа Саймона.
С другой стороны, они может и заметили... – значит простое пребывание поблизости от монахов исцеляло душу.
– В самом деле, их покой распространился и на меня. Я сделал метлу и подмел пещеру; устроил себе постель из веток и папоротника. Со временем я устроил там уютный дом и дал покою братии утешить мою ярость и наполнить душу. – Он улыбнулся, глядя в далекое прошлое.
– Их душевный мир все еще пребывает во мне, столь глубоко он проник. – Он повернулся к Роду.
– Через несколько недель, я принялся размышлять об их мире и спокойствии. Что служило его источником? Как они пришли к нему? Я прислушался к их мыслям внимательней. И из всех счел самыми чудесными те, которые рассуждали о травах и их воздействии. Поэтому я начал проводить много времени в головах у монахов, трудившихся в перегонной, получая жидкости и эликсиры. Я упивался каждым новым известием, каждой мыслью.
Когда время повернуло к зиме, я пристроил к своей пещере дверь, выдубил меха и сшил шубу. Сидел у костра и прислушивался еще внимательней, так как зима загнала монахов в обитель. Снега лежали глубокие, они не могли далеко отойти от обители. Тут даже друзья могли истрепать друг другу нервы. Братия созрела для раскола. Вспыхивали ссоры, и я жадно прислушивался к каждому крику, горя желанием увидеть, смогут ли они по-прежнему сохранить святость. Но меня удивило, ибо даже вспылив, монахи помнили о своих молитвах. Они прощали друг друга и расходились в разные стороны! – Саймон вздохнул, качая головой. – Каким чудесным это мне казалось!
– Чертовски верно! – прохрипел Род. – Как им это удавалось?
– Благодаря посвящению себя богу, – объяснил с блаженной улыбкой Саймон – и благодаря постоянной памяти, что Он, Путь Его важнее их самих или их гордости, даже чести.
– Их чести? – одеревенел, уставясь на него Род. – Эй-эй! Не хочешь же ты сказать, будто они думали, что Бог желает им быть униженными!
Саймон покачал головой. – Нет, совсем наоборот! Они уповали на то, что Бог такого не допустит! Род испытал потихоньку накатывающее на него предчувствие. Он наблюдал уголками глаз за Саймоном.
– Как предполагалось ему это сделать? – Дав им знать внутренне, какие деяния тоже совершать, а какие не тоже. И тогда, даже если человек воздерживался совершать какое-то деяние, которого от него ожидали другие люди, он все же мог считать себя достойным, хотя б собратья и глумились над ним. Таким образом, он мог гордо держать голову – ибо конечном-то итоге, унижение заключается в тебе самом, а не том, чем тебя покарали собратья.
Род нахмурился, – Ты пытаешься сказать мне, что человек может спасти лицо, даже если все прочие презрительно тычут в него пальцами?
– Саймон покачал головой. – Такого не требуется. Если какой-то человек устранится от ссоры, а другой высмеет его за это, то первому нужно лишь сказать: 'Мой Бог сего не желает', – и другой поймет, и будет
