одно из созвездий советского «Зодиака». Камера засмеялась. Горько улыбнулся и. Бойко. Ему никто не ответил. Смех и улыбки сразу потухли. Все напряженно молчали.
Через месяц Бойко и Василия судили в Ревтрибунале, откуда перевезли в тюрьму, а ночью из камеры смертников взяли на расстрел.
Приговор был окончательный и обжалованию не подлежал.
…Спустя четыре дня жена привезла Бойко очередную передачу, но его уже не было ни в НКВД, ни в тюрьме.
Фриц
Однажды в нашу камеру, находившуюся во внутренней тюрьме Ростовского-на-Дону НКВД, часа в два ночи открылась массивная дубовая дверь, окованная котельным железом, и в нее впихнули согнувшуюся человеческую фигуру с небольшим узелком подмышкой. Фигура среднего роста, лет 30, в бумажной поношенной пиджачной паре, оглядевшись вокруг себя, глухим голосом поздоровалась с нами и, открыв подвесную металлическую койку, стала торопливо раздеваться.
Когда дверь затворилась и в волчке потонул острый глаз вахтера, старожилы камеры забросали «свежачка» обыкновенными тюремными вопросами: откуда прибыл, за что арестован, какая предъявлена статья, сколько времени уже в заключении, что нового на воле?
Из предварительных расспросов мы узнали, что наш новый соузник родом из Берлина, стопроцентный немец, бывший член германской коммунистической партии, в 1930 году приехавший вместе с женой своей в «отечество трудящихся всех стран», «чтобы здесь посвятить все свои силы строительству социализма». На ломаном русском языке он назвал нам свое имя и фамилию и попросил звать его просто Фриц.
На следующий день Фриц, не ожидая от нас напоминания о «разматывании», сам начал продолжать прерванный ночью разговор. Оказалось, что Фриц вместе с женой своей, после всех помпезных встреч на польско-советской границе с оркестром музыки и речами представителей Коминтерна, были сперва направлены в Москву, где в гостинице две недели отдыхали, окруженные подчеркнутым вниманием и уходом. Затем им предложили принять советское подданство.
С советскими паспортами Фриц и его жена были направлены в Ростовский «Сельмаш» на работу слесарями. Здесь они и начали строить социализм.
Через год у них родился мальчик, а еще через год он умер от физического истощения и голода. Жена Фрица тоже опухла и сам Фриц еле-еле передвигал ноги.
Северо-кавказский край, вместе с городом Ростовом, корчился в страшных тисках голода. Украина и Кубань вымирали, а наш берлинец продолжал бодриться и писал своим швейцарским друзьям в Женеву, что в России никакого голода нет, что всё это враки буржуазной и фашистской прессы, — а он, Фриц, бывший немец, а теперь «гордый строитель социализма в одной стране», чувствует себя прекрасно, и благословляет тот день, когда он впервые ступил своей ногой на священную землю СССР.
Друзья из Женевы еще раз запросили Фрица о голоде и людоедстве в России, но их ростовский друг этого письма не мог получить, т. к. оно «задержалось» в НКВД и было подшито к делу Фрица.
А дальше дела пошли, как на экране. Фриц был арестован и посажен в одиночную камеру в нижнем подвале нашей тюрьмы, где его продержали около двух месяцев, вызывая по ночам на перекрестные допросы, которые продолжались по 6–8 часов. Переписку его с заграницей рассматривали, как зашифрованные шпионские информации о Советском Союзе, а его — Фрица, как ловко законспирированного агента гестапо.
Не добившись от арестованного «признания», чекисты решили испытать его при помощи свободы. Фрица внезапно вывели из подвала и сказали ему, что он свободен.
Через некоторое время бывший берлинец был уже у себя на квартире, делясь с подругой своей всем пережитым. Жена плакала от горя и радости.
Недолго был Фриц на свободе. Поздно вечером того же дня тайные агенты, сторожившие квартиру Фрица, снова арестовали его и привели в нашу камеру. Ему предъявили 6-й пункт 58-й статьи и тяжелое обвинение в шпионаже.
И настали для Фрица снова тяжелые дни испытаний. После моральных и каких-то физических пыток, про которые Фриц боялся нам рассказывать, несчастный вынужден был подписать два протокола и еще что-то. И когда пришел последний раз с допроса, он свалился на койку и срывающимся голосом отчаянно выкрикнул:
— Я отказался от своего германского паспорта, потерял любимого ребенка, обманывал швейцарских товарищей, лишился свободы, жены и всего на свете! Как до этого я был убежденным коммунистом, так теперь меня превратили в убежденного антибольшевика. Когда наши ноги впервые ступили на территорию Советского Союза, мы преклонили колени и целовали эту, как нам казалось, обетованную землю… А теперь, если выберемся из этого ада, мы снова будем стоять на коленях и целовать землю, но… только по ту сторону советской границы.
Форточка в дверях шумно открылась и вахтер сиплым голосом прохрипел:
— А ну, прекратите разговоры!
Троцкист Брамаренко
Он происходил из старой украинской дворянской фамилии и в списке своих ближайших родственников насчитывал гвардейского полковника, двух врачей, одного профессора, одного инженера и нескольких других интеллигентов. С этими родственниками Брамаренко почти не был знаком, так как после смерти отца, который умер где-то в царской ссылке, он рос и воспитывался на чужих хлебах.
Из шестого класса гимназии, в 1919 г., он вступил добровольцем в Красную армию и в рядах Буденновской конницы не раз рубился с белыми, поляками и Махно. От этих схваток у него на голове остались глубокие шрамы.
После окончания гражданской войны Брамаренко взялся за учение и самообразование, и в конце НЭП'а он имел не только солидный партийный и советский стаж, но и двойное высшее образование.
В годы НЭП'а, одновременно с занятиями в ВУЗ'ах, Брамаренко работал еще в каких-то важных советских учреждениях, но этим он ни с кем никогда не делился.
В начале тридцатых годов он состоял преподавателем в нескольких ВУЗ'ах, где в 1935 г. и был арестован.
Еще в 1927 г., во время партийной дискуссии, Брамаренко где-то выступил в защиту Троцкого. Это было занесено в его «дело», и теперь, в связи с убийством Кирова, ему это припомнили и обвинили в троцкизме.
После двухмесячного пребывания в краевом Ростовском НКВД, его перевели в тюрьму в Багатьяновском переулке, где мы и познакомились с ним.
Около трех месяцев мы вместе находились в одной камере и очень часто пускались в продолжительные беседы.
Он оставался убежденным марксистом-большевиком, хорошо знал историю философии, исторический и диалектический материализм, социологию, историю русского революционного движения и историю борьбы ЧК-ГПУ-НКВД с врагами советской власти.
В своих высказываниях по целому ряду политических вопросов он иногда обнаруживал осторожно, чуть заметные симпатии к левой оппозиции. Эти симпатии он однажды выразил в следующих словах:
— Он (Сталин) считает непогрешимым одного себя, а остальных людей идиотами, которым необходимо его руководство. Ленин терпеть не мог всяких самореклам и оваций, а «этот» без них жить не может и часто сам себе аплодирует.
