охотников совсем не оказалось. А начальство, стоявшее над станичным атаманом, — атаман окружной — требовало все строже и строже лошадей гвардейского типа и указывало простой, испытанный способ их приобретения — на счет общественных станичных сумм.
Пришлось обратиться опять к станичному сбору. Как умел, наш атаман изобразил всю важность предстоящих торжественных событий и необходимость проявить по этому случаю унаследованную от предков готовность к самопожертвованию. И закончил призывом ассигновать из станичных сумм полторы тысячи рублей на приобретение коней гвардейского типа и снаряжения для командируемых на Бородинское поле станичников.
— Не надо! — дружно, точно по команде, крикнул станичный сбор.
— Господа старики! ведь дело-то какое… — попробовал опять налечь на патриотические чувства атаман.
— Не надо! — загремел разноголосый взрыв голосов, решительно отметая в сторону патриотические доводы: — пущай дома сидят! — надобности особой нет… Они аполеты огребут, а мы за них плати!..
— Господа старики! Как же мы перед Европой глазами будем моргать, раз требования начальства не исполним? — Голос атамана трагически дрогнул. — Какие же мы после этого граждане?..
— Мы не граждане, а казаки!.. Сами же вы вычитывали, что казаки — не граждане…
— Этого же нельзя, господа старики! Не туда гнете… Раз нам предписано… Тем более, что лошади не пропадут, мы их можем всегда продать в сменную команду… Рано-поздно, а строевые кони нам как-никак потребуются…
Но сход бурлил и не поддавался на увещания — вполне, по-видимому, резонные. Патриотические чувства, может быть, и не были чужды ему, но что-то иное, а не предписание начальства, должно было вызвать их к жизни. В пламенных же заботах о щегольском внешнем виде наших стариков и малолетков на поле Бородинском даже темные мои станичники чувствовали лишь что-то мелкое, рассчитанное на случай отличиться за чужой счет, пыль в глаза пустить. И уперлись, поскольку это было возможно:
— Не надо! Не желаем!..
— Стало быть, острамиться на всю Европу? — спросил атаман. Человек он был полированный, читал газеты и мнением Европы дорожил не менее, чем мнением ближайшего своего начальства.
— Пущай дома сидят! на месте!.. жили без Энропии и будем жить!..
Перед Европой все-таки не осрамились, и гвардейские кони были приобретены для бородинцев на станичную сумму. Просто обошли молча несогласие станичного сбора и взяли нужную тысячу из общественного сундука. Может быть, это было и не вполне законно, но патриотические цели давали начальству основание рассчитывать, что такое «по нужде применение закона» не только не будет в вину поставлено, но, пожалуй, удостоится даже одобрения.
В конце июля стариков наших и малолетков, одетых в новые мундирчики, подстриженных, подчищенных, преображенных в новый — вполне благообразный и даже воинственный — вид, посадили на прекрасных строевых коней и перегнали из своей станицы в окружную. Там снова начали их муштровать, уже в конном строю. Урядника Еремина сменили штаб- и обер-офицеры, но легче от этого не стало. Днем, под палящим зноем, маяли взводным учением, скачкой через препятствия, рубкой лозы и джигитовкой. Вечерами, когда у стариков спина и поясница ныли от усталости, глаза слипались, голова туманела от болей, — мучили словесностью.
— Что есть присяга? — строго экзаменовал штаб-офицер с нафабренными усами и с лицом, похожим на размалеванную маску.
И убеленные сединами воины наравне с малолетками, погнувшись вперед от усталости, монотонными голосами повторяли в десятый, в сотый раз, сбиваясь и спотыкаясь, знакомые, но быстро ускользающие из памяти сочетания непонятных, но значительных своим таинственным смыслом слов.
— Присяга есть клятьба, данная перед лицом Бога и его святым евангелием…
— Что есть знамя? — не дослушав, тычет пальцем офицер в следующего сивобородого воина…
— Знамя есть священная хирухь…
Начинает старик лихо, звонко, но спотыкается и вдруг немеет.
— Ну!..
— Ведь знал, вашескобродие… ей-богу, знал! да вот замстило — поди ж ты… отшибло память, ей- богу!..
Старик склоняет голову набок и, забыв, что он — не Евментий Данилыч, а нижний чин — казак Быкадоров, — жестикулирует руками.
— А стоишь как? как стоишь? — кричит офицер.
— Низвините, вашескобродие, весь упестался… всю ж… разбил, прямо хочь на карачках ходи… Дело- то не молодое…
— А ты чертом гляди! гляди чертом, чтобы и виду не подавать!.. Чтобы каждый начальник мог сказать: этому кавалеру да девку бы какую поутробистей!.. Все у меня глядите чертом! — кричал офицер на наших бородинцев и перед ученьем так и приветствовал:
— Здорово, черти!..
— Здра… жла… вашсбродь… — лихо отвечали сивые бороды.
Но добрая половина их все-таки, в конце концов, сползла в лазарет, не выдержав тяготы воинской потехи.
Проводили их в десятых числах августа с молебствием и музыкой. И хоть смеялись все время над ними, над стариковской их немощью, над их удивительным соседством с малолетками, над ненужною, издевательскою муштровкою, а, когда пошла колонна конным строем справа по три, под звуки труб и под причитания оставшихся старух — в далекий край, то сивые эти бороды стариков-кавалеров и безусые радостные лица малолетков вдруг воскресили на минутку забытое славное время народного героизма, великого подъема духа и славной борьбы за честь родины… Далеким зовущим звуком отозвалась в сердце былая слава, всколыхнула грусть и зависть к предкам и смутное сознание стыда перед ними… На миг один, на самое короткое мгновенье.
А, когда колонна скрылась в песчаных холмах, за обмелевшим старым нашим тихим Доном, когда угасли последние звуки походной песни, — опять потекла будничная жизнь с ее серыми заботами, суетой и вечными мелкими недохватками. Забыты были бородинцы и все, что всколыхнулось в памяти в связи с ними…
Только старухи, жены бородинцев, «жолмерки» — так у нас зовут казачек, мужья которых в полку на службе, — все тревожились сердцем за них, собирали слухи, ждали вестей от них, а вестей не было: ушли — как в воду канули. Иногда какая-нибудь из этих жолмерок ко мне забредет, спросит:
— Как там по газетам — ничего не слыхать об наших?
— Ничего.
— Говорят, побили уж всех их?..
— Кто же?
— Да француз.
— Нет, это сказки.
— А Бог ее знает, — зык идет по народу, а мы готовое слухаем… Мой-то ведь бестолковый… старик-то. Суетной да бестолковый… Я говорила ему: — ты, мол, не мечись там вперед-то, посмирней сам себя веди, а то, мол, сцапают… Ну, да разе послухает!..
Вспомнили еще о стариках-бородинцах, когда праздновали у нас станицей Бородинскую годовщину — с парадом, общественной выпивкой, скачкой и под конец — с любительским кулачным боем. Про стариков наших все не было определенного слуха, как-то их приняли на торжествах, какие милости явили им. Но милости предполагались определенно и уверенно, милости как им лично, так через их головы и всему прочему христолюбивому воинству, частью которого был и наш уголок.
— То-то теперь старики наши поглядят всякой всячины…
— Д-да… Им — вакан…
— И аполеты огребут!
— Огребут… Приедет Мудряш — то был Мотька Мудряш, а то станет ваше благородие…
— Ну, да они там и об нас похлопочут… Старики твердые… Авось, земельки добудут…
— Разе в торбах привезут…
