Я совершенно точно переводил Горькому все, что говорил Фукс. Горький долго слушал то, что излагал ему Фукс, и затем стал отвечать, что он очень рад, что идеи русской революции пустили корни в Европе. Несомненно, что русская революция совершила много великого и составит яркую эпоху в истории человечества. Но он не знает, известны ли Фуксу отрицательные явления революции. Он, Горький, считает долгом своей совести заявить во всеуслышание, что всякое свободное движение в стране задавлено, что печать задушена, что свободное выражение своего мнения невозможно, что запрещена всякая отрицательная критика политических и хозяйственных мероприятий советской власти, что русские интеллигенты — духовные работники — подвергаются неслыханному обращению и должны влачить свое существование в ужасающих условиях. Обязанность свободного писателя в свободной стране заклеймить эти условия, содействовать устранению таких наростов, сообщить германской передовой печати об этих печальных явлениях.
Я перевел Фуксу добросовестно и внушительно слова Горького, который видимо был очень взволнован.
Фукс, вообще, ничего на это не ответил, но пытался перевести разговор на другие темы. Горький настойчиво повторял свои утверждения и категорически желал узнать, как относится Фукс ко всем этим преследованиям и известны ли они в Германии. Фукс, напротив, столь же настойчиво увиливал от вопросов Горького и давал на них крайне уклончивые ответы.
Горькому, наконец, этот разговор надоел и он мне сказал:
«Вы не должны ему переводить того, что я Вам сейчас скажу. Мне совершенно ясно, что этот субъект не желает мне отвечать, он не хочет понимать того, что я ему говорю. В таком случае, дальнейшая беседа бесцельна, это просто ненужная потеря времени. Пожалуйста, передайте г-ну Фуксу, что я очень рад был с ним познакомиться и желаю ему счастливого пути».
На этом наш визит Горькому и окончился[8].
Конечно, Фукс посетил также и главаря «Северной Трудовой Коммуны», тогдашнего хозяина Петербурга, тов. Зиновьева, и вел с ним в гостинице «Астория», где он жил со своей женой Лилиной, в моем присутствии долгий разговор.
Зиновьев дал мне официальное удостоверение, согласно которому предписывалось всем учреждениям оказывать мне в пути всяческое содействие и предоставлять в мое распоряжение, по моему требованию, паровоз и вагон.
Зиновьев сказал мне: «Поезжайте прежде всего в Двинск, там Вы увидите, как Вам дальше ехать. Везде стоят неприятельские отряды, и я должен предоставить Вам выбор, куда Вы хотите дальше ехать».
На этот раз мы получили хороший вагон II класса в наше исключительное распоряжение. Мы явились вечером на вокзал в Петербурге с нашей стражей из шести солдат и нашими многочисленными чемоданами. Начальник станции указал нам предназначенный для нас вагон. Я вошел туда, но вагон был уже занят людьми, уезжавшими в Двинск и Латвию. Когда стража принялась освобождать вагон, начались неприятные сцены. Один из пассажиров, гласный петербургской районный думы, мой земляк, пробиравшийся на родину, Курляндию, заклинал меня по-немецки оставить его в вагоне. Он, оказывается, с большим трудом нашел место, а теперь он должен выйти из вагона, это было бы ужасно. Я близко подошел к нему и сказал:
«Я не могу Вам объяснить, почему я здесь. Я бы очень хотел взять Вас с собой, в этом вагоне, но я не могу. Уверяю Вас, это немыслимо». И я указал рукой на стоящую позади меня группу с чемоданами.
На вокзале царил невероятный беспорядок, который можно было везде наблюдать в те времена, вслед за окончанием войны. До отказу набитые вагоны, часто с выломанными оконными стеклами, пассажиры, стремящиеся несмотря ни на что пролезть в переполненные вагоны, мужья, ищущие в толпе своих жен, дети, потерявшие родителей.
Секретарь Зиновьева, Г., проводил нас на вокзал и оставался там до отхода поезда. Отход поезда задержался по каким-то причинам. Тогда Г. начал грубо кричать на начальника станции и угрожал ему привлечением к ответственности за саботаж, если поезд чрез несколько минут не двинется.
Наконец, мы отъехали и прибыли на следующее утро в Двинск. Там я узнал от начальника станции, что прежнее буржуазное латвийское правительство должно было очистить город Ригу и что там провозглашена латвийская советская республика. Правда, это известие дошло до Двинска только как слух и за достоверность его он ручаться не может. Переговорив с Фуксом и его спутниками, я решил двинуться с ними дальше в этом же вагоне в Ригу. В то время на этом участке вообще не было никакого железнодорожного сообщения. Я потребовал тогда на основании Зиновьевского мандата паровоз и выехал в моем вагоне в направлении Риги.
Когда мы приехали на станцию Огер, в 2 ? часах от Риги, мы увидели, что мост через Двину был взорван. Все места по пути нашего следования представляли картину самого страшного разрушения. Здесь война свирепствовала в самых ужасных формах, дома были сожжены и пробиты снарядами, население рассеяно и изгнано. Мы принуждены были оставить наш вагон и паровоз, достали после длительных поисков лошадь и крестьянские сани и отправились с чемоданами и всеми вещами через замерзшую реку на противоположный берег Двины. Там, после бесконечного ожидания, нам предоставили другой паровоз и вагон, и в тот же день 3 января 1919 г. вечером мы прибыли в Ригу.
Я велел солдатам перенести чемоданы и прочий багаж в гостиницу недалеко от вокзала, где мы все, т. е. Фукс, его спутники и солдаты, и поместились. Затем я отправился с Фуксом в 9 ч. вечера по совершенно вымершим улицам города — по случаю осадного положения всякое уличное движение после восьми часов вечера было строго воспрещено — к Стучке, главе вновь образовавшегося накануне латвийского советского правительства.
Стучка, человек лет 45-ти, был прежде адвокатом в Митаве, и я знал его еще раньше. Он не был салонным коммунистом; это был убежденный идейный человек, принадлежавший с юных лет к левому крылу латвийской социал-демократии. После большевистского переворота он занимал видное место в комиссариате юстиции в Москве, где я с ним, за месяц до этого, еще обсуждал вопрос о новом консульском уставе. Это был человек с ограниченным горизонтом и не особенно выдающейся интеллигентностью, но без шовинистических тенденций, которого советская власть в Москве давно уже наметила в качестве будущего главы латвийского советского правительства.
Фукс попросил Стучку дать ему надежную стражу для сопровождения его и спутников через Латвию, так как обычный путь через Митаву и Литву несомненно представлял кратчайший путь в Германию. Я объяснил Стучке, что мне было поручено проводить Фукса и его спутников до ближайшей надежной советской границы и что я считаю свою задачу с прибытием в Ригу выполненной. Я передаю теперь Фукса и его спутников Стучке и предоставляю ему дальнейшее. Я намереваюсь, если это возможно, уже на следующий день вечером отправиться в Москву со всею стражею из шести солдат прямым путем через Режицу, и был бы ему очень признателен, если бы он нашел возможным предоставить в мое распоряжение отдельный вагон второго класса. До предполагаемого отъезда Фукса со спутниками в Митаву, я, разумеется, буду заботиться о них по-прежнему. Стучка согласился с моим предложением и обещал сделать все возможное, чтобы Фукс со спутниками могли на следующий день уехать.
Так как от Митавы уже не существовало никакого железнодорожного сообщения и Фукс со спутниками должны были до какой-либо литовской или германской железнодорожной станции продолжать путешествие в санях, а из Риги нельзя было ни в коем случае установить, в каком направлении можно было безопасно достигнуть ближайшего железнодорожного сообщения, то возник вопрос о взятом из Москвы багаже, в особенности о большом сундуке. По этому поводу между Фуксом и его спутниками возникали несогласия уже во время пути. Фукс считал, что в случае нужды придется оставить сундук в Риге, так как если путешествие от Риги будет не вполне безопасным, то этот сундук может только весьма затруднить Фукса и его спутников и даже подвергнуть их смертельной опасности. Маленькие чемоданы можно легко переносить в руках, большой же сундук будет только опасным балластом. Оба австрийца протестовали против намерения Фукса, так как в большом сундуке находились — как я мог уловить из разговора — брошюры, воззвания и прочий агитационный материал на немецком языке, без которых, по мнению одного из австрийцев, вообще не стоило возвращаться на родину. В маленьких чемоданах также был уложен агитационный материал, главным же образом, в них находились большие денежные суммы в царских рублях.
После разговора со Стучкой Фукс все-таки счел правильным оставить большой сундук в Риге. Я тоже
