Ломоносов считал нужным выдавать себя в разговорах со мной за убежденного большевика, хотя и не принадлежал к коммунистической партии; однажды он рассказал мне, что в молодости, во время первой революции 1905 года, он работал активно вместе с Красиным в одной нелегальной революционной организации, а именно в военно-технической секции, в которой подготовлялись террористические акты.
Я по своему собственному опыту знал революционно-политическую среду 1905 г. и поэтому отнесся весьма безразлично к этому сообщению. Я никогда не верил в его безусловную лояльность в отношении советского правительства.
Тем менее у меня было основания принимать всерьез его революционное товарищество с Красиным, ибо однажды он дал мне в своей своеобразной форме следующую характеристику Красина:
«Да, видите ли, Красин, это большой человек! Его дедушка, надо Вам сказать, был просто каторжник, грабил на большой дороге и жил да поживал в Сибири.
Отец его уже был купцом на Нижегородской ярмарке, понимаете ли? Недурно, вероятно, облапошивал своих покупателей.
А он? Он, видите ли, народный комиссар внешней торговли!
Да, большой человек!»
Я, конечно, знал, что все это благородное родоначальное дерево было выдумано Ломоносовым с начала до конца, но вскоре я имел случай убедиться, что Красин о политических взглядах Ломоносова не такого еще мнения.
Я сопровождал Красина 3 марта 1921 г. во время его поездки из Берлина в Ганновер, на пути в Англию. У меня, таким образом, была возможность в продолжении 3 часов без помехи один на один беседовать с Красиным в маленьком купэ вагона. Между прочим, мы коснулись также его отношений с Ломоносовым. Красин решительно заявил, что утверждение Ломоносова, что он совместно с Красиным в 1904-05 г. работал в одной с ним революционной организации, определенно выдумано. Красин никогда не встречал Ломоносова на революционных путях, но зато он знает, что Ломоносов в царское время, в качестве правоверного монархиста и реакционера, сделал хорошую чиновничью карьеру, увенчавшуюся при его способностях видным местом в министерстве путей сообщения и генеральскими эполетами. Он уверен, что Ломоносов не только играл роль реакционера, а на самом деле был черносотенных убеждений и что у него карьера и достижение жизненных благ являются единственным идеалом.
Конечно, Ломоносов способный инженер и, может быть, выдающийся ученый в своей области, но он без всякого сомнения политический авантюрист с непреодолимым стремлением к власти и самым смехотворным тщеславием, который ищет власть там, где он ее находит. «Я не верю в его революционные убеждения», сказал Красин. «Я убежден, что он нас всех продаст, если к этому представится случай, и если цена ему покажется достаточно высокой».
То, что политическая оценка Красина не взята просто с воздуха, иллюстрируется следующим разговором, который я вел в Берлине с моим коллегой, профессором Влад. Френом, вторым заместителем Ломоносова в железнодорожной миссии и его долголетним сотрудником в министерстве путей сообщения.
Я спросил Френа, всегда ли Ломоносов был так революционно настроен, как теперь. После некоторого размышления Френ ответил:
«Я не знаю, может быть, это и так. Но если действительно он уже в то время был столь убежденным революционером, то он во всяком случае сумел так прекрасно скрывать свой революционный образ мыслей, что и догадаться об этом нельзя было.
Много лет тому назад я должен быть явиться к Ломоносову с официальным докладом. Вы знаете, что у него нельзя опоздать ни на минуту. Я сломя голову бросаюсь из дому и поспеваю как раз во время.
По дороге я вспоминаю, что за несколько дней до того появился новый приказ, согласно которому эполеты на мундирах должны быть изменены и заменены новыми. У меня в те дни как раз не было времени думать о таких пустяках и я не успел купить новые эполеты.
Я заявляюсь к Ломоносову как раз во время и прошу обо мне доложить. Ломоносов очень строго меня рассматривает и набрасывается на меня:
„Вы так являетесь перед начальством?“
„Т. е. как это?“
„Разве вы не читали нового приказа относительно эполет?“
„Разумеется, читал, но у меня еще не было свободного времени, чтобы пойти к портному и заказать новые эполеты“.
„Берите пример с меня! Почему у меня нашлось время? Я не меньше Вашего, кажется, занят. Запомните раз навсегда: Служба — службой, приказ — приказом“».
И Френ, энергия коего в течение долгих служебных лет была совершенно сломлена личностью Ломоносова, закончил покорно:
«Не знаю, может быть, это все революционно. Я в политике ничего не смыслю, но мне это казалось совсем иным».
20 ноября 1920 г. Ломоносов, возвращаясь из Москвы, прибыл в Стокгольм на пароходе из Ревеля. Он добился в Москве утверждения заказов на паровозы и привез на пароходе первый транспорт золота и целый штаб инженеров. Я ожидал его вместе с несколькими другими лицами на пристани в Стокгольме. Не успел он сойти с парохода на землю, как он подошел ко мне, пожал руку и сказал шутя:
«Ну, поздравляю Вас, Вы теперь Ваше Высокопревосходительство, действительный тайный советник, особа второго класса, товарищ министра». И затем серьезно добавил: «Вы официально назначены моим заместителем, а я действую на правах Народного комиссара».
Ломоносов, очевидно, еще охотно оперировал формулами царской бюрократии. Мне эти формулы казались тенями давно прошедшего времени.
16 октября 1920 г. у нас была аудиенция в Стокгольме у шведского министра-президента Брантинга.
Нам пришлось очень долго ждать. Нервно, в удрученном состоянии Ломоносов ходил взад и вперед по приемной, и сказал мне с видимой грустью:
«Да, в прежние времена русскому министру не пришлось бы так долго ждать у шведского министра- президента, это было бы совершенно немыслимо. Теперь, к сожалению, другие времена. Теперь мы и в Швеции нуль и ничто. Теперь мы должны сидеть смирно на стульчиках и ждать, пока господину министру- президенту благоугодно будет нас принять.
Кстати, Брантинг ведь социал-демократ. Его титул, правда, Превосходительство, но как нам его называть? Как Вы думаете? Превосходительством или товарищем?»
Я возразил Ломоносову, что мы на приеме не у социал-демократического члена парламента Брантинга, а у шведского министра-президента. Поэтому мы должны его величать полагающимся ему титулом превосходительства. Если в данном случае — при приеме представителей советского правительства — Брантинг не захочет, чтобы его называли превосходительством, то он нам, конечно, об этом сам скажет.
Брантинг принял Ломоносова и меня очень корректно, очень холодно, без малейшего намека на какие либо товарищеские отношения в политическом смысле. Мы все время величали его превосходительством, и он нас не прерывал. Не было никакого основания называть его «товарищем».
23-го ноября 1920 г. мы обедали вместе с Ломоносовым в гостинице Континенталь в Стокгольме. Ломоносов прибыл за 3 дня до этого после бурного морского переезда из Ревеля и чувствовал себя физически все время очень плохо.
За столом он страдал от жестоких желудочных болей. Совершенно неожиданно он назвал мне имя одного шведского банкира Н. Н., с которым у него были крупные деловые разногласия и которого он ненавидел всеми силами души, и сказал:
«Я знаю, я отравлен, Н. Н. меня отравил».
