Карлу Моору было тогда в марте 1919 г. около 70 лет. Он был человеком необыкновенно пылкого огненного темперамента, так что возраст его совершенно не чувствовался. Он ехал в Швецию в сопровождении одной дамы, жены присяжного поверенного в Петербурге. В Белоострове — на русско- финской пограничной станции — дама эта была задержана, так как у нее не оказалось разрешения военного комиссариата, необходимого для пропуска через финскую пограничную зону. Карл Моор также остался в Белоострове и так энергично добивался этого разрешения, что он мог уже через 2 дня продолжать со своей спутницей путешествие из Або в Стокгольм на том же пароходе, на котором ехал и я.
Карл Моор, с которым меня познакомил народный комиссар торговли Бронский, неоднократно на пароходе, а потом и в Стокгольме приступал ко мне с вопросом, какую я, собственно, преследую цель своим путешествием и какие задачи я должен выполнить в Швеции. Карла Моора я лично близко не знал, то, что я о нем слышал, было противоречиво, и поэтому я предпочел на его вопрос не отвечать. Он был этим весьма недоволен, но скорее из-за неудовлетворенного любопытства, чем от обиды на недостаток доверия.
Через четыре года я опять встретился с Карлом Моором. На этот раз в Москве, в гостинице Савой. У него там имелась крошечная комната, набитая сверху до низу книгами. Я и моя жена жили в двух комнатах рядом. Моя жена была счастлива, что вблизи нас находился человек, с которым она могла говорить по немецки в те часы, когда я бывал на службе. Между нами и этим умным человеком, все еще весьма живым, несмотря на свой возраст, установилось тесное знакомство, которое еще укреплялось совместной жизнью в одной гостинице, в том же коридоре. У Карла Моора было очень выразительное, интересное лицо, обрамленное седыми кудрявыми волосами. Я все еще был очень сдержан в моих отношениях с ним, он же держал себя с нами совершенно свободно и несколько раз уверял мою жену, что он меня наверное высвободит из рук Г.П.У., если я когда-либо попаду во власть этого учреждения.
Карл Моор жил в Москве некоторым образом из милости, на иждивении советского правительства. В прошлом, говорят, он поддерживал Ленина и содействовал широкой рукой осуществлению его политических целей, причем все его состояние было таким образом съедено. Карл Моор страшно возмущался отношением к нему «Бюробина», т. е. Бюро по обслуживанию иностранцев в Москве. Секретаря этого бюро он обзывал «презренным негодяем», который относился к нему во всех отношениях плохо. Его — де запрятали в маленькую комнату, где можно задохнуться, выдавали ему всего очень мало и высчитывали каждую копейку. «И вот так обращаются с человеком, который помогал им в Швейцарии продержаться, когда им жрать было нечего». Слезы возмущения наполняли его глаза и голос его от бешенства доходил до фальцета.
Карл Моор говорил со мной и об общем политическом положении, причем я чаще всего ограничивался ролью слушателя. Он был очень разочарован общим ходом вещей, и откровенно говорил, что болезнь Ленина является величайшей катастрофой для дальнейшего развития коммунистической партии и советской России. Он ужасался методам Г. П. У. и хищничеству, проявлявшемуся в отношении интеллектуальных сил России. Он неоднократно рассказывал, что он в целом ряде случаев спасал русских интеллигентов из рук Петерса[14] и его сотоварищей-палачей.
Карл Моор презрительно отзывался о том фимиаме, который коммунистическая партия сознательно курила неразвитому и безграмотному русскому рабочему, и говорил буквально следующее: «Это просто отвратительно, это обожествление рабочего. Ему день и ночь твердят, что он бог, в конце концов он еще этому поверит».
Карл Моор беседовал часто с моей женой и обнаруживал большое понимание в вопросах литературы. Когда мы в июле 1923 г. уезжали из Москвы, Карл Моор вызвался переправить в Германию несколько повестей, которые моя жена написала по-немецки. Хотя эти повести ничего общего не имели с советской жизнью, тем не менее я предпочитал не брать с собою через границу никакого письменного материала. Моя жена передала свои повести Карлу Моору и не получила их обратно.
Я больше никогда о Карле Мооре не слыхал.
Глава пятнадцатая
Шпик
Когда я в июле 1923 г. в качестве заместителя начальника валютного управления и председателя «Комиссии по реализации государственных ценностей» отправился заграницу, меня сопровождал коммунист Лев Дубровицкий, официально в качестве члена этой комиссии.
На самом же деле, в чем я затем убедился, его главной задачей было наблюдать за моей личностью и деятельностью и доводить обо всем им замеченном самым точным образом до сведения Москвы. Я нисколько не сомневаюсь, что он находился на службе Г. П. У. и что он стремился по мере своих сил выполнять свою задачу. Дубровицкий был молодой человек, в то время лет 23-х, с очень скромным образованием, но с природным умом и хорошими способностями. Так как он во многих отношениях типичен, то я хотел бы здесь передать несколько эпизодов, кроме изложенных мною в другом месте.
Когда мы достигли 11 июля советской границы у станции Себеж, наш поезд, по обыкновению, остановился на долгое время на границе прежде, чем нас пропустили в Латвию. Мы завтракали вместе. Мне бросилось в глаза, что Дубровицкий за столом пишет какую-то бумагу.
«Что это такое?» спросил я.
Д. «Видите того человека, который сидит за разменной кассой Госбанка?»
Л. «Да, вижу».
Д. «Этого человека я знал несколько лет тому назад, когда он служил в Красной Армии. Он дезертировал и перебежал к белым. Вдруг я вижу, он сидит за этой кассой».
Л. «Уверены ли Вы в том, что это тот самый?»
Д «Да, конечно, уверен».
Л. «Ведь с того времени прошло несколько лет, разве Вы можете узнать его с абсолютной уверенностью?»
Д. «Безусловно узнаю».
Л. «Ну, а для чего этот Ваш доклад?»
Д. «Я докладываю об этом здешнему отделу Г. П. У. Они могут делать с ним, что хотят».
Л. «Что ему в таком случае грозит?»
Д. «Ни более ни менее как смерть».
Я должен был, конечно, молчать.
17 окт. 1923 г. я возвращался опять в Москву через эту же пограничную станцию Себеж.
Я опять увидел того же самого человека; он спокойно сидел на том же месте и менял деньги. Очевидно, тов. Дубровицкий все-таки ошибся.
Когда мы рано утром прибыли в Ригу, мы установили, что поезд на Берлин идет только вечером. Мы должны были, следовательно, пробыть целый день в Риге Так как у меня в Риге живут близкие родственники, то я, естественно, хотел избавиться от Дубровицкого. Но это было невозможно, ибо Дубровицкий, очевидно, твердо решил сопровождать меня повсюду. Поэтому я предложил моей жене поехать на взморье, приблизительно на расстоянии одного часа езды по железной дороге от Риги. Дубровицкий, которого я, разумеется, должен был взять с собой, не отходил от нас буквально ни на шаг. Наконец, мне это надоело и я ему сказал просто-напросто, что я иду с женой купаться и что он совершенно свободен. Когда мы с женой вернулись обратно, Дубровицкий показался опять на горизонте и потом уже следовал за нами как тень.
По прибытии в Берлин я устроил его в гостинице и повел его к хорошему портному, у которого он заказал себе модный костюм. Через несколько дней, прекрасно одетый, он вполне производил впечатление европейца. Дубровицкий выразил желание видеть мою квартиру в Берлине. У меня в Берлине была маленькая, но со вкусом обставленная квартира. Я должен был волей-неволей исполнить его желание, дабы не возбуждать ненужных подозрений. Я пригласил его и еще двух членов комиссии к себе. Я провел их в кабинет и предложил им чаю. Кстати, мы обсудили несколько деловых вопросов. Как я потом узнал, Дубровицкий заявил на следующий день:
