медаль болталась на его груди, - теперь она уже не мешала, тикал в тишине не снятый с руки «роллекс», - куда идешь, время, волоча по рубиновым камням лохмотья драной судьбы? Он сидел, раскачиваясь под луной, как пеннис, поднапором собственной крови, торча как камень в своей судьбе, блестящий от непролитых слез и бесполезно пролитой спермы, - зачем? На чей алтарь его кровью капает время? Кто прячется между полосами зебры, кто бросает медаль, - черт или нечерт? Он грезил в свете луны, глядя в оконное стекло и смеялся над своими грезами и своей реальностью, отраженной в стекле, вместе с задницей Марины, - он не мог иначе, в точности, как и она, - он был двойственным, с шелью посередине, где ютились его самообманы. Раскачиваясь, как водоросль, в лунном свете, он начал тихо хихикать, - очень тихо, чтобы не разбудить хозяйку и ее зверей, - и вместе с ним раскачивался бурхан, кивал лысой головой, рядом со спящими зверями, - Ну что? - ухмыльнулся он, - Теперь ты доволен? У тебя есть все, чего ты хотел, - деньги, крепость, лучшие звери из женщин и даже медаль, - может, прекратим убивать? Ты получил с избытком и продолжаешь платить удовольствием за удовольствие самому себе, - это нечестно. - Я убивал по необходимости, - сказал Алеша.
- Э-э-э, хватит искать хозяина, сынок, - надулся бурхан, - Так же, как и другие, ты ни в чем не виновен, но нельзя возлагать свою невиновность на кого-то другого, - она твоя. Это страшная вещь, правда, - невиновность? - Правда, - сказал Алеша. - Но ведь ты же этого искал, - оправданий? Я тебя предупреждал, что ты его найдешь - и ты его нашел. Неси. Не возлагай свою правду на Марину, на Зебру, на Гелу, на Эвелину, - они дети, они прячутся от собственной вины в темном углу. Ты, - темный угол, в котором нет ничего, даже пылинки вины. Ты уже все вымел начисто, ты убьешь Костю, женщину, старика, старуху, ребенка - и ничего не изменится. Хватит прятаться за занавесом, - выходи! -
- У тебя что, крыша съехала?! - закричала Марина, вырвав у него из руки пистолет. - Я что, не имею права почистить собственное оружие? - спросил Алеша, - Дай сюда, пить меньше надо.-
Г л а в а 29.
- Этот новый начальник охраны дороговато нам обходится, - сказал Костя. - Это почему же? - насторожился хозяин, - Ты что, ему приплачиваешь? - Да нет, - Костя неопределенно пожал плечами, - Но он решил, что ему нужны камеры видеонаблюдения. Пришлось заплатить. - Ну и что? - брюзгливо спросил хозяин, - Давно это надо было сделать. Не те времена, когда вся эта электроника в Кремле стояла, сейчас она копейки стоит, вместе с монитором. - Ну, так он теперь решил, что из восьми охранников, четыре ему уже не нужны, - сказал Костя. - Ну? - спросил хозяин, - Так в чем проблема? - Ну, так с ними же надо теперь что-то делать, - пояснил Костя. Рассчитай, - пожал плечами хозяин, - Невелика ценность эти сторожа. Вот тебе и будет экономия средств. Или переведи в цех, если кто захочет. - Ну, так их на работу брал Васильев, - сказал Костя. - Ну и что? - набычился хозяин, - И Васильева пора уже подвинуть. Я ему дал возможность высидеть тут до пенсии, хватит. Бухает Коля много, а толку от него мало.
В принципе, хозяин был совершенно прав. Коля, в основном, сидел в своей каптерке и смотрел футбол, накатывая помаленьку. А потом выходил, набрасывался на первого встречного и давал ему разгон, - так, чтобы по всему предприятию было слышно и до хозяина дошло. Его сторожа были людьми того же типа, - армейские отставники, ничего не смыслящие в специфике охраны или просто мужики с широкими плечами и длинным списком всяких-разных работ за ними. Но Коля был почти другом хозяина, даже и выпивавшим с ним в те времена, когда хозяина еще не прихватило что-то похожее на инфаркт и такой поворот событии Костю несколько озадачил.
Все, что босс брюзгливо и вскользь заметил своему менеджеру, соответствовало очевидной действительности, - подноготная же, ревниво зажимаемая в кулаке, состояла в том, что новый начальник охраны, - просто ему нравился. Этот парень был именно таким, каким хозяину хотелось быть в молодости, - умным, уверенным в себе, хорошо воспитанным и уже небедным. Он был красив особой, мужественной красотой мачо, - редкой в этих краях картофельных носов и хлебных подбородков. Он был вежлив, он был незаметен, как пантера в лесу, но женщины замечали его, когда он выходил на свет, двигаясь как пантера, им можно было и полюбоваться, - но ни у кого не возникало желания трогать пантеру пальцем. Возможно, хозяин и преувеличивал недостатки своей старшей дочери, но знал их хорошо и почти не сомневался, что молодой человек успевает в две смены, - в дневную наладив ей производство. Конечно, он опирался не только на рога ее мужа, но без мозгов и деньги не помогли бы в этом городе, а Марина была не из тех баб, которые потерпели бы возле себя альфонса, - она умела выжимать профит обеими руками из любого, у кого в штанах было достаточно, чтобы взяться хотя бы двумя пальцами. Разлив минералки был прибыльнейшим делом, к которому пристраивался и сам хозяин, но далеко не каждого подпускали отцы к надежно забитым скважинам и то, что менеджер Марины сумел так удачно прошуровать в мокрых забоях, - очень высоко ставило его в глазах ее отца. Так высоко, что он даже вспомнил о своем отцовстве и начал размышлять о вероятностях возвращения блудной дочери в семью, хотя бы с частью израильского приданного - и толковым, русским мужем.
Костя же, сидя у себя в кабинете, размышлял о том, что этот змей, который вполз в фирму с подачи этой подлюки Марины, - начинает путаться под ногами. Как ни странным это могло бы показаться, но между самураем Алешей и холопом Костей, - было очень много общего, - оба испытывали нужду в хозяине. С той лишь разницей, что Алеша обманывал себя своим самурайством, - будучи на самом деле, бродягой и волком. А Костя, будучи подлинным дворовым псом, - нисколько не обманывался в себе, точно зная, что ему не прожить по ту сторону забора. Алеша мог бы загрызть Костю походя и уйти в лес, - ничего не взяв из его миски. А Костя, даже люто ненавидя чужака, зарящегося на его кость, - смел только скалить зубы из своей будки. Он был очень несчастным человеком, который мучался своими амбициями, сознавая свою никчемность - и в этом был абсолютно честен с собой и отличен от абсолютно бесчестного по отноше-нию к себе Алеши. Костя имел нравственность, - нравственность дворовой собаки. Алеша был безнравственен настолько, - что ничего кроме собаки в нем не видел. И змей Алеша, со своей улыбкой клоуна, адресованной Богу, - был почти беззащитен перед холопской ненавистью Кости и ядовитой слюной, копящейся на его клыках.
А Клара была вполне счастлива и довольна, у нее не было врагов, не было клыков, не было ядовитых слюней и не было никаких причин их распускать. Слюни Клары были особые, - сладкие и она упивалась ими в своем маленьком Эдеме. Ничего не зная об улыбке клоуна, - она искренне улыбалась ею всему миру и в этом была удивительно схожа с вышедшим из лесу Алешей. Алеша не замечал никого, кто был хотя бы на полсантиметра выше него, - Клара не замечала никого кто был хотя бы на полулыбки менее нее счастлив. Она умудрилась прожить жизнь с нелюбимым мужчиной, не замечая его презрения, она умудрилась не заметить, как старшая и любимая дочь ушла из дому, - ну, вернулась же? Она могла бы быть Алешиной матерью, его единственным другом или великолепным врагом, - они были из одного теста, - только по- разному пропеченого. Всепоглощающая самовлюбленность Клары вобрала в себя весь мир. Алешина, - этот мир от него отрезала. Они были, - два сапога пара, - лихая обувка для Кота, шагающего по головам.
Елена была лишена счастливой способности матери быть счастливой. Она не была и несчастной, - она была никакой. Горячая кровь Клары, достаточная для поддержания огня в семейном очаге и комнатной температуры в доме круглый год, - увяла на ней, изойдя на теплый бульон диетического темпераметра. Елена не терпела ни острого, ни соленого, ни крепкого и без сомнения, блевала бы далеко за пределы своей близорукости, если бы кто-то хотя бы упомянул при ней что добрый глоток спермы, - очень тонизирует. Никогда не выпила она даже глотка водки из ствола, в темных аллеях и не задыхалась под щербатой луной от ожогов, оставленных на ее девичьих грудях, губами пьяного от любви подростка. Какая такая любовь? Она даже домой, до самого до замужества, ни разу не вернулась позже 22-х часов, - папа строго бдел. Разумеется, дело было не только в папе, - папа с бдением вылетел бы, как пробка из бутылки, если бы она имела хоть на градус выше температуру в том месте, которое поэты называют сердцем, - но и самый мощный градусник увял бы там, где было прохладно и сухо, как в соляной шахте и даже мутные слезы Кости, пролитые им в могилу собственной чувственности, не увлажнили ни единой пылинки на ее дне. Притом Елена не была чужда некоторых форм сапфичес-кой поэзии, которым ее обучили в частной
