- Чей? — он посмотрел ей в глаза.
- Ну,
- А-а-а, ну тогда объявляю после завтрака общую уборку, надо же вас всех чем-то занять.
- А ты не мог бы сам заняться чем-то полезным? — язвительно спросила Рита. — Съездить купить фруктов, напитков приличных, мне носки теплые нужны.
И все сразу встало с чужих мест на свои, вернувшись, как дежа- вю.
В этой женщине была гигантская жизненная сила, никакие львы и тигры, никакие кактусы в пустыне не могли бы сравниться с ней, ее можно было раскатать катком по асфальту, она бы встала и пошла, плюнув на плешь водителю. Не было в мире силы, способной вышибить Риту из седла, она скакала на всех мустангах по всем прериям и пампасам мира - и все мустанги пали под ней, он уважал ее за это, он любил ее так, как все ее любили — безусловно и безоговорочно, организмом. Но находиться рядом с ней больше двух недель подряд он не мог.
После завтрака он встал на лыжи, хотя наст был явно не лыжным и, прихватив саперную лопатку, пошел в лес — проконтролировать трассу.
На месте костра осталась большая черная проталина, заполненная легким пеплом — и больше ничего. Он пошевелил пепел лопаткой, пепел разлетелся седыми хлопьями.
В сторону дороги, среди цепочек человеческих и собачьих следов, снег был запятнан кое-где темным, но надо было иметь очень специальное зрение, чтобы понять, что это такое. А кто здесь мог иметь такое зрение, кроме лис и ворон? Все же он проехался по пятнам лыжами, на всякий случай.
На месте заклания, как он и предполагал, не осталось нечего, кроме следов мелких хищников и птиц, даже темных пятен — лисы сожрали снег, пропитанный кровью.
Солнце светило, сосны стояли, вороны летели, с дороги доносился шум машин, все будет так и через сотню лет. Солнце будет гореть, сосны спилят, но они вырастут, здесь или в другом месте, дорога изменит русло, но по ней будут мчаться машины, пропитанные желанием и кровью, и будет лететь воронье, высматривая падаль на обочине. Кто-то отведал человечьего мясца на Крыше Мира, кто-то, не ведая ни страха, ни упрека, отдавал с Вершины Мира приказы на убой миллионов человечков, кто-то читал книги о гуманистических ценностях - написанные кровью гуманоидов, все были виновны, и что значила в этой мясорубке чья-то перемолотая жизнь?
Он легко побежал на лыжах в свою берлогу, легко было на его каменном сердце — солнце, мороз и кислород действовали возбуждающе.
Глава 22
Дома он застал Берту одну, Рита с Эвелиной уехали что-то купить в ближайшее местечко на подаренной Владимиром машине. У него мелькнула мысль, что их могут подстеречь мытари на дороге, да и черт с ним, откупятся, не Франция, в конце-концов. Он направился было в ванную, смыть пот трудовых свершений, но его окликнула Берта.
- Ты ходил заметать следы?
- Точно. Заметать следы. Нечего заметать, ничего нет.
- А тебе не кажется, что мы зря притащили в дом то, что осталось от Владимира?
- А тебе не кажется, что ты зря играешь с черепами? Берта промолчала.
- Не бойся, — усмехнулся он. — Писяй себе, если это не идет во вред твоему здоровью, никто не станет заглядывать в твои ночные горшки.
- Убийства раскрывают, — заметила Берта.
- Раскрывают. Если у кого-то в черепе начинает болтаться язык. Помнишь, я рассказывал тебе про ментовской прием?
- Удар коленом?
- Да. Все знают про него, и все равно ловятся. Люди любят смотреть в глаза другим людям, они играют, поэтому их всегда переигрывают. Даже начинающий урка знает три основных правила безопасности: «не знаю, не видел, не помню». Но с ним начинают говорить, его приглашают к игре, не имеет значения, кто — баба или опер — и он втягивается в игру. А сказав «а», он уже не может не сказать «б». Так человек устроен. Уверяю тебя, что даже матерые воры ловятся на это. Нет игроков, которые не проигрывают. Особенно, когда они играют против игрального автомата, против системы. Не смотри в глаза — ударят между ног, не играй ни с кем, кроме своих черепов, у них нет языков, и ты никогда не проиграешь.
- Есть улики.
- Не существует самодостаточных улик. Даже если тебя застали над трупом с окровавленным топором в руках, ты всегда можешь сказать, что только что вынула этот топор из его головы, чтобы оказать первую помощь. Я знаю, о чем говорю, в свое время из моих рук ушел убийца при таких же обстоятельствах, только у него в руках был нож, а не топор. Улика — это язык. Слово становится делом в уголовном делопроизводстве, а твои дела не имеют никакого значения. Таково человеческое правосудие, Берта, — он снова направился в ванную.
- Постой! Если бы ты не пристрелил убийц моей дочери…
- То, вероятней всего, они бы сейчас пили водку в каком-нибудь кабаке. И если бы не начали болтать по пьяне, то ничего бы и не было, кроме розыскного дела по факту исчезновения вас двоих. А таких дел в уголовном розыске — штук двести, начиная с финской кампании.
Он скрылся в ванной.
Рита с Эвелиной прибыли в цветах — в оранжевости апельсинов, в хрусте разноцветных пакетов, в алом зареве голландских роз, в мерцании длинноствольных бутылок и скромно-коричневом обаянии буржуазных ананасов — Париж теперь произрастал в любом местечке, где признавали правила европейского обмена, и праздник жизни мог быть всегда с тобой, если было чем расплатиться. Рита забарабанила кулаком в дверь ванной.
- Выходи, Леопольд, подлый трус! Почему ты прячешься от своих принцесс?
Он вышел — и попал в Диснейленд.
Рита металась по комнате, меча на стол коробки конфет, сардины, сыр, виноград и замороженных креветок.
- Поминки закончились! — кричала она. — Начинается День Благодарения!
- Хэппи бёсдэй ту-ту-у-у! — пела Эвелина.
- Почему — «ту-ту-у»? — удивился он.
- Потому что наш паровоз летит, в коммуне остановка! — закричала Рита. — Ты можешь сделать хоть что-нибудь, ты можешь открыть бутылки?
Он мог открыть бутылки и сделал это, но не нравились ему ни сладкие ликеры, ни коммуны, не любил он ни того, ни другого.
- Жаль, Вовка не дожил, — легко заметила Рита, сидя за столом,
- Любил он мараскин. Берта, деточка, передай мне сыр, пожалуйста. Где-то через полчаса застолье плавно самоорганизовалось и приобрело черты юбилейного заседания, под председательством Риты. «Почему женщина такая тварь? — спросил он сам себя, ускользнув на крыльцо подышать и отдохнуть от Риты. И ответил сам себе с усмешкой. — A кто не тварь? Ты, что ли? Женщина более откровенна в своей тварности, вот и все. Как жизнь. Недаром слова «Жизнь», «Природа», «Земля» на всех языках — женского рода. Жизнь может замаскироваться под нежизнь, как вирус. Женщина может замаскироваться под супругу, подругу, подпругу и даже под рабыню, если вынудят обстоятельства. Но она всегда останется хозяйкой, мать ее, на этой Земле. И не будет она ни с кем делиться. Она возьмет все — и правильно сделает. Она очень дорого платит — муками своего влагалища. А мужчина хочет взять все, взять силой, ничем не заплатив. Поэтому он всегда платит силе, которой у него нет. Он — придаток, которым пользуются, член, который морочит себя, мня себя головой. Поэтому, когда сила перестает поддерживать его, — он способен только мочиться под себя». «Член, возомнивший себя головой, а также — руками, ногами, печенью, почками и сердцем» — усмехнулся сам себе. Он полагал, что может позволить себе посмеяться над собой.
