Но не уважать человека, растоптавшего большевистскую гадину в России и положившего конец Гражданской войне, было невозможно.
К тому же такого человека.
Сильного.
Властного.
Благородного.
Не пожелавшего в свое время расколоть Россию и ушедшего сначала в добровольную отставку, сменившуюся позже отнюдь не добровольным уединением.
А как вы хотели, господа?!
Некоторые деревья слишком велики, чтобы в них не попала молния…
Старик коротко козырнул в ответ и поморщился.
По еще дореволюционной военной привычке он не любил жандармов, и Ворчакова в свое время это болезненно задевало: нет ничего хуже для умного тюремщика, чем ощущать презрение не менее умного арестованного, который к тому же из-за своего высокого ранга не до конца в твоей власти, и ты не можешь ему за это ничем отплатить.
Скоро посчитаемся…
– Доброе утро, генерал, – Никита наклонил голову. – Извините, что заставил себя ждать.
Ему почему-то отчаянно захотелось вытянуться во фрунт и щелкнуть каблуками.
– Не извиню.
Голос генерала был холоден и безличен.
И – он не шутил.
Люди, знающие его еще со времен Гражданской, поговаривали, что у него отсутствует чувство юмора.
Возможно, так и было: по крайней мере, те, кто пытался острить в его присутствии, очень скоро начинали чувствовать себя довольно неловко.
И еще.
Сам Ворчаков ни разу не видел его не то чтобы смеющимся, но даже улыбающимся.
Никиту это пугало.
И судя по нервной реакции Верховного, не его одного.
– Так-таки не извините? – Ворчаков позволил себе одну, пусть и очень холодную улыбку. – Ну и напрасно…
– Не извиню, – вновь подтвердил генерал. – Отсутствие пунктуальности ведет к очень неприятным последствиям. А от них недалеко и до измены.
Брови Ворчакова невольно поползли вверх.
Старому пню удалось его удивить: пень пытался шутить.
Пусть тупо и неудачно.
Но все-таки.
И вообще, по всей видимости, пребывал в отличном расположении духа.
В любой другой ситуации Ворчаков бы решил, что это не к добру, но теперь уже ничто не имело значения, – старый пень проиграл еще до начала партии.
Шифровки перехвачены.
Да, их не удалось расшифровать, но по крайней мере уже понятно, кому они предназначались.
А любая проблема в наш модернистский век, господин генерал, решается просто: путем устранения ее носителя.
Вы безнадежно устарели, мой генерал.
Ворчаков уже понял, как его люди смогут исполнить генерала.
Все остальное было уже не важно.
Отыгранный материал…
Глава 41
Тем временем Ворчаков поздоровался и с остальными.
Их, кроме все еще недовольного Берии, было трое: двое референтов (один работал на Ворчакова, другой – на кого-то еще, скорее всего на Лаврентия) и неизменный Николенька Ларионов. Адъютант и порученец Старика с доотставных времен, гениальный делопроизводитель и бюрократ, которого с удовольствием приняло бы в свои ряды любое имперское ведомство: предложения, насколько Никите было известно, все еще время от времени поступали.
Но Николенька оставался верен Деду.
Странное, на самом деле, качество для гениального крючкотвора, но, имея дело с «объектом № 4», Ворчаков давно уже ничему не удивлялся: преданность ему стала для господина директора обыденна и привычна.
За Дедом в ссылку последовал не только порученец Николенька: прислуга переделкинской дачи, превращенной секретным приказом Верховного в самую комфортабельную тюрьму Империи, тоже не разбежалась.
Ни кухарка, ни горничные, ни садовник, ни старый денщик Феофаныч, который и сейчас молча замер в углу, затянутый в черный ясский мундир и готовый сопровождать хозяина хоть на парад, хоть на смерть, – его верность была воистину беспрекословной, и попытки завербовать старого солдата всеми многочисленными спецслужбами Империи были давно признаны бесперспективными.
У денщика не было никого – ни родных, ни близких, ни друзей.
Только Старик.
В таких случаях не предают.
Перевербовать, кроме кухарки, не удалось никого.
Причем за все те несколько лет, которые обслуга опального генерала была в его, ворчаковском, полном распоряжении.
А это о многом говорит.
Хотя в сложившейся ситуации кухарки, у которой вовремя отыскался горячо любимый племянник в Западной Галиции, – вполне достаточно.
Если, разумеется, сегодня не отработают снайперы.
По идее, Ворчаков это чувствовал, – должны.
Но всякое бывает.
Вот тогда-то кухарке и придется капнуть бесцветной, слабо пахнущей миндалем жидкости в еду или питье.
Всего пару капель, этого вполне достаточно.
А пока – можно и поговорить…
Ворчаков, не спрашивая разрешения, закурил, зная, что тем самым вызовет возмущение у не употреблявшего ни табак, ни алкоголь хозяина.
Старик поморщился.
Но – промолчал.
Промолчал и недовольно скривившийся страшным, обожженным еще в Гражданскую лицом, Николенька Ларионов. Но здесь ничего удивительного: выходец из социальных низов, человек темной и малопонятной судьбы, он был приближен Стариком за писарский талант еще в Мировую. Прошел с ним все фронты Гражданской, что называется, и Крым и Рым, но до сих пор робел в присутствии начальства и по крайней мере при встречах с самим Никитой даже как-то уменьшался в размерах и вообще старался казаться как можно более незаметным.
Надо отдать должное – у него это получалось.
Даже когда Старик еще был в полной силе, все, кому нужно, знали: тенью следовавший за ним порученец – это не человек, это функция, что выполняет за командующим ненавистную канцелярскую работу.
Со стороны это выглядело идеальным прикрытием, и возглавляемое Ворчаковым управление в свое время тщательно рылось, собирая даже самую неинтересную и разрозненную информацию.
Ни-че-го.
