— Отмена полета — самое тягостное дело. Ты собрался, все обдумал, рассчитал, на все решился, сел в самолет с запущенными моторами — и вдруг приказ: оставаться! Это не сразу доходит до сознаниями я вынужден повторять товарищам: «Да, да! Полет отменяется!..» А у самого такое настроение — лучше бы лететь, хоть черту на рога, но лететь.
— Ну что ж, Иван Георгиевич, пойдем к нам, поужинаем, — пригласил Старчака капитан Ильинский, когда во второй раз отменили полет.
— Со мной товарищи. — Старчак указал на Щербину и Кабачевского.
— Их тоже заберем…
Они решили сократить расстояние и пройти напрямик, через летное поле.
Было совсем темно: на земле ни огонька, в небе ни звездочки. Снег скрипел так, как скрипят новые хромовые сапоги…
Впереди, как хозяин, шел Ильинский. В следы, оставленные его огромными унтами, ступали остальные.
Минут через двадцать Старчак спросил:
— Костя, скажи по совести, ты ходил когда-нибудь этой дорогой?
— Тысячу раз, — не очень уверенно ответил Ильинский и, чтобы быстрей бежало время, стал рассказывать про одного штурмана, который определял положение самолета по шестому способу.
— Почему по шестому? — спросил Кабачевский.
Ильинский стал перечислять способы воздушной навигации: по карте — раз, по приборам вслепую — два, по радиокомпасу — три… Он назвал еще два способа. Старчак говорил мне о них, но я, признаться, забыл, в чем их суть. А вот шестой — запомнил.
— Почему по шестому? — повторил свой вопрос Кабачевский. — В чем он состоит?
— А вот в чем, — ответил Ильинский. — Ты производишь посадку где-нибудь на бахче и спрашиваешь сторожа: «Дидусь, где мы сейчас находимся?..» Узнаешь — и снова в полет.
— Неплохо было бы и нам сюда деда-бахчевника, — сказал Старчак. — Мы к твоей «шестерке» опять притопали.
И верно: они вернулись на стоянку бомбардировщика с огромной цифрой «6» на киле.
— Вот, оказывается, кто по шестому способу! — засмеялся Старчак.
Он пошел впереди, и вскоре все четверо входили в ярко освещенную столовую летчиков первого полка.
Сели за стол, накрытый белоснежной скатертью, дождались, пока придет официантка, заказали ужин.
— Может, погреемся чуток? — предложил Ильинский. — После шестого способа… За то, чтобы ты там не заблудился…
— Не могу, мне к ребятам идти. И вообще лучше отложить это до Нового года, — ответил Старчак.
Ильинский не настаивал. Он давно — еще с финской кампании — дружил со Старчаком и знал: тот скажет — как отрежет.
Отказались выпить и Кабачевский, и Щербина.
— Лучше так посидим, поговорим. Было уже поздно. Движок, снабжавший столовую электроэнергией, выключили, и в зале зажгли свечи, Старчак засмеялся:
— Впервые после начала войны вижу стеариновые свечи, да еще с шандалами. Плошки там разные, фитили попадались, а вот свечей видеть не доводилось.
— У нас, как в лучших домах, — улыбнулся Ильинский. — А сказать по совести, никогда не думал, что ты такому отсталому виду освещения обрадуешься.
— Да нет, пускай повсюду электричество горит, а твой домашний стол пусть посадочные прожекторы освещают. Тогда не промажешь — ложку мимо рта не пронесешь.
Ильинский стал рассказывать о дежурном по полетам: положил ракетницу в карман комбинезона, и она выстрелила невзначай; комбинезон прожег, а нового на складе не дают — срок не вышел.
Парашютисты и летчик говорили о свечах, о том, как только что блуждали по аэродрому, смеялись над дежурным, прожегшим комбинезон, благодарили официантку, которая так хорошо накрыла на стол. А за этими словами было совсем иное.
Четверо сидевших за столом думали о том, что и нарядная столовая, и стеариновые свечи, и белая скатерть — все это пока несущественно. Главное завтра надо лететь и выполнять свой долг.
Назавтра метеорологи принесли добрую весть:
— Погода будет!
Да, погода была. Стоял лютый, сорокаградусный мороз. Чтобы запустить моторы, авиамеханикам приходилось с самого утра прогревать их с помощью круглых бензиновых горелок, похожих на огромные, богатырские примуса. Такие горелки подвешивали на трубах, вроде водосточных, и нагретый воздух поднимался к моторам.
Двигатели становились теплыми. Но все остальное — ничуть не нагревалось. Самолеты из темно- зеленых превращались в белые: иней надежно маскировал их и лишь там, где тянулись масляные подтеки, он не смог осесть на гофрированных широких листах крыльев и фюзеляжа.
Да, мотористу надо было иметь крепкие нервы, чтобы не отчаяться и не забросить с досады гаечный ключ подальше в глубокий снег, так забросить, чтобы до самой весны не найти…
Мороз выжимал влагу из сосен, обступивших полевой аэродром, и деревья трещали. Мороз выжимал слезы из глаз. Мороз и ветер. Но люди не смотрели на термометр. Они смотрели на часы: к вечеру — а он зимой приходит рано самолеты должны быть готовы.
Руки примерзали к заиндевелому металлу, и у всех мотористов была сорвана на пальцах кожа: есть работа, которую не сделаешь в перчатках, — у них распухли суставы пальцев, обожженных морозом и ветром.
Прогноз подтвердился.
Мы с редактором решили проводить Старчака и его товарищей. Увидев нас около самолетов, капитан засмеялся:
— Ну вот, прощаться пришли. Значит, не улетим… Мы взобрались вслед за десантниками в один из самолетов.
— Интервью брать? — крикнул мне Демин: рев четырех моторов не позволял говорить ровным голосом. — Вот с Буровым побеседуйте, он это любит.
Буров показал Демину кулак.
Мы пробирались вдоль фюзеляжа в кабину летчиков, ее почему-то называли «Моссельпром». Наверно, потому, что она застекленная, словно кондитерский киоск.
Мне запомнились шутливые слова Демина:
— Первый лунный вальс с Шурочкой — мой! Как, товарищ военфельдшер?
— Нет, мой, ты водить не умеешь, и потом — я записался первым, — засмеялся Васильев.
Кузьмина, серьезная, задумчивая — это ее первый прыжок, — не отвечала.
Борис Петров сказал шутникам, как всегда рассудительно:
— Ну что вы, ребята… Дайте человеку с самим собой побыть.
Побеседовав с командиром корабля капитаном Ильинским, мы прошли к двери: настала пора уходить.
— Значит, не будете брать интервью у Бурова? — прокричал на прощанье Демин, и на его смуглом лице блеснули в улыбке зубы. — Жалеть будете, что случай такой упустили!
Махнув нам, Старчак быстро поднялся по стремянке, почти не держась за поручни. Бортмеханик убрал ее и захлопнул дверь.
Моторы взревели, и самолет порулил из своего снежного укрытия на взлетную полосу. Комья снега били в лицо, и мы на миг отвернулись.
В низкое небо взлетела зеленая ракета. Флагманский бомбардировщик Ильинского взял разбег, поднялся над леском и лег на курс. Следом за ним пошли другие четырехмоторные громады. Двадцать
