Он выстрелил. Тотчас же из-за ограды бросили гранату.
Очнулся он от боли: немцы заводили ему руки за спину.
Его привели в комендатуру. Офицер узнал пленного и спросил, в чем дело.
— Отпустили меня, — объяснил Буров.
Офицер выругался, и десантник вновь услышал короткое, шипящее: «Эршиссен!»
Молодой солдат в белом русском полушубке подтолкнул Бурова к двери:
— Марш!..
Сени… Крылечко… Скользкая лесенка в четыре ступеньки… Дровяной сарай, до которого восемь шагов…
Буров не хотел, чтобы стреляли в спину. И потом он желал в последний миг видеть не доски сарая, а звездное небо.
Он старался не слушать резких голосов патрульных, не смотреть, как высокий солдат прилаживает к плечу приклад.
Буров закрыл глаза от нестерпимого света, так и не поняв в чем дело: то ли это немцы включили свои сильные электрические фонарики, то ли это свет ракеты.
Солдат тронул ногой лежавшего на окровавленном снегу парашютиста, осветил фонариком его лицо и пошел к дому.
Буров очнулся, когда ночь сменилась синим трепетным рассветом. Попытался встать, но не смог. Болела простреленная грудь, болело плечо, онемели замерзшие ноги… И все же он пополз, стискивая зубы, чтобы не застонать. Он слышал, как немецкие танкисты прогревали моторы, и думал, что, если не успеет до рассвета выбраться из деревни, — конец.
Нога не слушались его, и он, упираясь в снег локтями, подтягивался.
И вдруг ничего не стало; ни мороза, ни снежного поля, которому нет конца, ни усталости, ни боли, ни снега, набившегося в рукава…
Буров пришел в себя в незнакомой избе. И первые, кого он увидел, были Старчак и военфельдшер Кузьмина.
— Товарищ капитан…
— Ладно, ладно, сами все знаем, отдыхай!
…Капитан Старчак, обеспокоенный долгим отсутствием Бурова, послал в деревню Бедрина и Петрова. Возвращаясь к своим, они увидели неподалеку от молочной фермы Бурова. Затащили в коровник, перевязали как смогли, одели потеплее, сняв с себя вязаные фуфайки, и понесли.
Встревоженные тем, что в районе действуют советские десантники, немцы послали против них карательные отряды, поддерживаемые танками и бронемашинами. Была усилена охрана мостов, подступов к селам, линий связи. На придорожных столбах появились таблички: «Движения нет: опасная зона!», «Опасно: русские парашютисты».
Для острастки гитлеровцы подобрали тела убитых десантников и повесили их на столбах. На груди каждого прикрепили по куску картона с надписью, что так германское командование покарает всякого, кто, «в нарушение благородных законов войны», оказывает сопротивление завоевателям.
Но жестокость врага оказывала совсем не то действие, на которое рассчитывали фашисты. Десантники за каждого убитого товарища уничтожали нескольких гитлеровцев, и похоронные Команды немцев не успевали закапывать мертвецов в мерзлую, неподатливую землю.
Старчак руководил группами, направлял их действия, посылая небольшие резервы на выручку парашютистов, попавших в беду…
Петров и Бедрин были в группе, которой руководил сам Старчак. Они недоумевали; когда же командир отдыхает? Вырыв где-нибудь в лесу норы и выставив дозорных, спали по два, а то и по три часа. Капитан же вместе с часовыми коротал долгие зимние ночи, не поддаваясь на уговоры десантников вздремнуть хоть немного. Черты лица у него обострились, губы потрескались на морозе. Но голос был по-прежнему тверд. И по-прежнему Старчак был ровен, его спокойствие передавалось другим.
Однажды с группой десантников капитан ходил на разведку в дальнее село.
Группа имела задание — нарушить телефонную связь между Новоникольским и Лотошино. Перервав постоянные телефонные линии, идущие вдоль шоссейной дороги, разведчики решили привести в негодность и полевую связь. При этом шли на хитрость: перекусывали щипцами сердцевину провода, но оплетку сохраняли. Немецким телефонистам стоило больших трудов отыскивать место повреждения.
Разведчики нередко устраивали засады, дожидаясь, когда придут вражеские телефонисты. Те осмеливались ходить лишь днем, причем брали с собой большую охрану.
Близ одного села парашютисты привели в негодность линию связи, ведущую к немецкому штабу. Больше суток ожидали они появления связистов. Но на этот раз нагрянул целый взвод лыжников. Немцы окружили отстреливавшихся десантников, двух убили, а трех тяжело ранили и захватили в плен. Фашисты придумали для них изощренную казнь.
Для временной полевой телефонной связи в немецкой армии применялись переносные шесты. Провода подвешивались на фаянсовых изоляторах, которые крепились на острых стальных крюках. Гитлеровцы подвесили наших парашютистов на этих крюках.
Когда Старчак и его товарищи подошли поближе, они увидели страшную картину. Один парашютист уже сорвался с крюка, и снег припорошил его.
Убитых бережно сняли с шестов. Это были Симагин и Кузнецов. Третьего узнать не удалось: гитлеровцы изрезали ему лицо.
— Я знаю, в каком селе эти связисты, — сказал один десантник. — Едем туда!
Больших трудов стоило Старчаку удержать людей. Он и сам лишь после жестокой внутренней борьбы отказался от этого намерения.
Было принято другое решение. Капитан приказал вновь перерезать телефонные провода и оставил в засаде парашютистов с двумя ручными пулеметами. Отделение гитлеровцев, прибывших устранять повреждение, было уничтожено полностью. Возмездие свершилось. Но долго еще стояли перед глазами Старчака и всех, кто были с ним в тот день, эти трое бойцов, принявших мученическую смерть на земле, которую защищали.
— Разве можно забыть такое? — говорит Старчак. — Когда я увидел на снимке спину венгерского коммуниста, на которой фашистские мятежники вырезали пятиконечную звезду, я подумал и о наших трех товарищах, ставших жертвами гитлеровских извергов…
Уже девятые сутки действовал в тылу врага отряд Старчака. Фронт все более давал о себе знать нарастающим гулом орудий, непрерывными полетами советских бомбардировщиков и истребителей и тем, что немецкие тылы откатывались все дальше на запад, не рискуя оставаться на своих прежних местах.
Как и было условленно, командиры десантных групп повели бойцов на соединение со своими частями. Это было нелегким делом. Прифронтовая полоса имела значительную глубину, была насыщена огромным количеством войск. Дороги были забиты танками, мотоциклами, немецкой пехотой.
В группе Старчака был пулеметчик Ефим Киволя.
Петров помогал Ефиму нести пулемет, и они вполголоса разговаривали. Ефим говорил, что не знает, что с отцом и братом, ушедшими в армию в первые же дни войны.
Остановились на опушке, примерно в километре от села. Вскоре гул усилился, раздались взрывы бомб и послышалось донесенное порывом ветра «ура».
— Наши! — сказал Старчак. И все повторили это коротенькое слово.
Показались бойцы наступающей части. Они одеты в белые маскировочные халаты, такие же, как у десантников. Только у Старчака и его друзей за время скитания по тылам халаты закоптились у костров, а у наступающих они такие чистые, что их не отличишь от снега. В белый цвет покрашены и танки, мчащиеся по целине, отбрасывая назад отштампованные гусеницами снежные комья.
Все ближе наша пехота. Тяжело дыша, бежит пожилой темнолицый солдат. Он видит лежащих в ложбине десантников, вскидывает автомат крича: «Руки вверх!»
— Батя! — растерянно крикнул Ефим Киволя.
Боец от неожиданности спотыкается, падает. Отец и сын обнялись. Ефим плакал. Слезы текли по щекам старого солдата.
