— Но ты не можешь утверждать с уверенностью.

Могу.

Могу, господа любезная еврейская публика. Я все могу. Никакие Полюсины галлюцинации и никакие ее родственные всхлипы не спасут мерзавца от возмездия.

Сознание особенно усердно выстукивало слово «галлюцинации», дабы заглушить, очевидно, нечто противоположное. Прислушайся я к Полюсе с большим доверием — возможно, ничего и не случилось бы, никакого выстрела. Вот, что терзало. Но никак не сексотство.

Тишина в коридоре. У процедурной конторки тоже ни души. Ни сестер, ни санитаров. Приоткрываю дверь в палату Хромополка — ничего не видать, только белый занавес с потолка до полу. Снова усаживаюсь с журналом. «Прист» — это что? Поп или священник?

Прист из Кливленда обвинен в сожительстве с мальчиками воскресной церковной школы. Знаменитый телевизионный евангелист Джимми Бэккер разоблачен: нажил миллионное состояние на пожертвованиях от прихожан и верующих телезрителей. В золоте купался. Дворцы себе понастроил, потаскушек содержал, в Ройлс-Ройсах катался. Одна из потаскух и выдала.

Бэккер! Еврей — не иначе. У нас в Россиюшке звучал бы явно по-жидовски. Бэккер!..

Это какой же приход такой тупорылый должен был быть, чтобы отдавать последние гроши этому своему пастырю? Торгующему нашим Иисуси-Христоси прямо с экрана, на вынос и в розницу? Американская публика в тысячу раз меньше защищена от демагогии трибунного оратора, от велеречивого красного словца и обещания, чем мы, стреляные советские воробьи, не одну собаку на этом деле съевшие. Рабьи души свободного мира — никакого иммунитета!

В вестибюле появился очкарик в голубой пижаме. Копна черных курчавых волос, как у Пушкина. Врач. Двое молодых молодчиков, подтянутых, в штатском, очень смахивающих на наших гэбэшных мальчиков, того же, например, Хромополка в юности, — по обе стороны врача, как почетный эскорт. Остановились у конторки. Что-то обсуждают. Нет, братцы, придется вас побеспокоить.

— Можно спросить вас о Потапове?

— Можно.

Вежлив, тактичен, охотно рассказывает, отвечает на вопросы. Состояние Хромополка критическое. Шансов на жизнь не более 30 процентов. Операция прошла успешно. Потеряно много крови. Пуля пробила бедренную артерию, раздробила кость, порвала такое-то ответвление прямой кишки и много сосудов. Что касается ранения на лице, то оно незначительно. Никаких особо серьезных повреждений нет. Пуля пролетела вдоль щеки, оставив лишь глубокую царапину. Входить к нему пока не стоит. Где-нибудь через час, не раньше — если я так настаиваю.

Последние слова он произносил, отвлекшись, снимая с пояса небольшую коробочку с тонкой полоской экрана — бипер.

Ну ты, Гришенька, скажешь теперь? В лицо-то кто-то все же стрелял. В свое собственное лицо из своего собственного кармана не попадешь.

…Не успев сесть, я почувствовал за спиной шаги и обернулся. Ко мне подходил один из молодых гавриков, сопровождавших врача.

— Ну как ваш брат? Полегчало ему?

Оказывается, это был один из следовательской команды, бывших там, на месте преступления, и запомнивший меня. Не хочу ли я прогуляться с ним в столовую, попить чего-нибудь? Отчего ж не хотеть — горю желанием. Пока петляли длинными коридорами, почти молчали. Его зовут Чак. Полное имя — Чарльз. Можно — и Чарли. Он показал мне карточку сотрудника бюро расследований. Я небрежно глянул, повертел в руке. Откуда я знаю Кирилла?

— Допрос?

— Да нет, просто так. Лично.

Столовая пуста и чиста. Типичный ухоженный Макдональд. Отнюдь не для больных — для посетителей.

Взяли по чашке кофе, уселись. Скрывать мне было нечего и было абсолютно безразлично, официально ли он меня допрашивает или просто так, лично — ввиду особой личной любознательности. Так что болтал я с ним непринужденно и о Хромополке — потомственном гэбэшнике, а ныне физике, и о Кирилле, чьи родители погибли по доносу хромополковского отца.

Я сексот. Никакой нужды выгораживать Кирилла у меня не было. Говорил, что знал. Говорил, как самому себе, преодолевая горечь сцены, устроенной мне моим лучшим другом — кристально честным и прямым Гришей.

На обратном пути я спросил его, что им известно о характере ранения. Нет ли свидетельств несчастного случая — простого самострела? Он посмотрел на меня, как на идиота. Он даже не понял, о чем я спрашиваю.

— Надеюсь, вы не станете трогать сегодня моего сына. Как ни как, а медовая ночь…

— Не волнуйтесь.

Перед входом в палату меня остановила медсестра.

— Там сейчас доктор. Он выйдет и решит, можно ли.

Снова сижу, зыркая то в журнал, то на дверь. Наконец, — врач. Одно лицо с Пушкиным.

— Можете войти, но будьте мужественны. Наши дела не очень.

Я вошел. Простыня-занавес была задернута. Посреди комнаты — одна кровать, на которой Хромополк. Тысячи трубок на нем, вокруг него. Тысячи трубок от разных стоек, стоечек, кронштейнов, с пузырьками и без, подцеплены к его носу, губам, руке, и приборы, приборы, приборы — серые железные ящики с экранами. На левой щеке от губы к уху — широкий прозрачный пластырь поверх бинта, делающий его лицо еще более широким. Глаза закрыты.

Стою, как вкопанный, пытаясь уловить признаки жизни. Лицо мертво. Только в капельницах едва заметно бульканье и видно, как внутри прозрачных трубок ползут капли зеленоватой жидкости.

Я коснулся его руки, лежащей на краешке кровати. Большой палец, теплый и толстый, чуть шевельнулся. Я просунул свою ладонь в его, не отрывая взгляда от его лица. И о чудо — он приоткрыл глаза. Видит ли меня, узнает ли? Ну конечно, видит и узнает — я чувствую попытку рукопожатия. Несколько мгновений мы смотрим друг на друга.

— Ну как ты? Ну как ты? — пробормотал я, опустившись на колени и обнимая его ладонь своими двумя.

— Ему нельзя говорить, — произнес густой женский голос.

Оглянувшись, я только сейчас заметил медсестру, возившуюся с чем-то в углу комнаты, в полумраке, под горящей на столе лампочкой. А рядом с ней — молодого человека, смахивающего на Чака. Он стоял, упершись задом в стол, со сложенными на груди руками.

Медсестра подошла к Хромополку с противоположной стороны. В одной руке она держала стакан с прозрачной, как вода, жидкостью, в другой — пинцет со сложенным кусочком марли. Она смачивала марлю в жидкости и проводила ею по губам Хромополка.

— Давайте я буду вашим ассистентом.

Она отдала мне стакан с пинцетом и отошла к своему столику. Двойник Чака молча поднес мне стул, я уселся и стал делать то же, что только что делала медсестра. Чуда больше не случалось. И приоткрывание глаз, и рукопожатие оказались всего лишь рефлекторными подергиваниями мышц, а не проблеском сознания.

Я водил смоченной марличкой по его губам и думал: неодушевленный предмет! — делай с ним, что хочешь, — ему все равно. Какие хочешь трубки втыкай, какие хочешь иголки — никакой реакции. Состояние полной и абсолютной неодушевленности.

Когда-то в юности закралась такая мысль: путь человека от рождения до смерти — это постепенная трансформация абсолютного субъекта в абсолютный объект. Рождаясь, мы неограниченно всевластны. Любой наш каприз с готовностью исполняется, причем, чем ближе к люльке и соске, тем полнее. Потом во все возрастающей мере начинается пора ограничений, потом вступают в силу самоограничения, потом — возраст и усталость и так далее, пока из нас ни состряпан предмет (или объект), лишенный всех признаков действия, движения и воли.

Наша субъектная ипостась весьма кратковременна. Ее Коротчество Жизнь знает, что на нашем

Вы читаете Свадьба
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату