множество людей убитыми и ранеными.
Положение, которое после ухода Ренни стало шатким, теперь сделалось вовсе безнадежным. Мы остановились в очень неудобном месте - на берегу Прута. Сердце мое буквально кричало, что нужно двигаться вперед, уходить немедленно и как можно дальше, и голова вполне согласилась с сердцем - хуже позиции нельзя и выдумать! Прижатые к воде, мы совсем лишились возможности маневрировать и применить конницу, вернее, ее остатки. Люди и животные, изнуренные усталостью и голодом, не могли двигаться дальше. К тому же, разведка доносила, что все спокойно, движения противника в нашем направлении нет. В этой сложной ситуации мы приняли решение встать на отдых, а спустя три часа были неожиданно вырваны из глубокого сна ружейной канонадой и воплями атакующих.
Как оказалось, визирь переправил конницу вплавь еще двумя днями раньше, затем реку преодолела их пехота. Сколько врагов потонуло – неизвестно, но оставшиеся набросились на нас с остервенением псов, спущенных с цепи.
Под шум сражения турки спешно наводили мосты, по которым переправлялась их артиллерия. (Вот она где скрывалась, а не там, где почудилась Янусу!) Мы, связанные боем, к которому оказались совершенно не готовы, смотрели на происходящее и с ужасом ждали, когда их пушки окончательно добьют нашу армию. Вот вам и сарказм, что глядя на стрельбу турок, можно помереть со смеху! Я понимал – поправить ситуацию невозможно.
Сегодня страшная ночь… собравшись с последними силами, мы помешали навести переправу, и турки были вынуждены обстреливать нас с холма на той стороне реки. Их ядра летели густо, но ложились в воду, не нанося никакого урона, и вскоре стрельба прекратилась. Но толку-то? Весь день нам пришлось отражать атаки конницы, числом, должно быть, около пятидесяти тысяч, а может и более… мы же располагали всего пятью тысячами конных, да и у тех лошади ложились на землю, ослабев от голода. По вине генерала Януса мы лишились не только продовольствия, но и фуража. Трижды турецкая конница налетала на нас и трижды была откинута. Я не знаю примеров большей стойкости. Именно сейчас я окончательно перестал колебаться и размышлять о том, правильным ли был мой выбор – присягнуть русскому царю. Невозможно проявить больше мужества и твердости, чем в обреченной русской армии, прижатой к берегу Прута, лишенной всего, кроме чести.
Я счастлив, что сражаюсь плечом к плечу с такими воинами и почту за честь лежать с ними в одной братской могиле, хоть и на чужой земле. Хотя, если уж совсем откровенно, умереть сейчас я не готов. У меня, наконец, родился долгожданный первенец…
... Ночь стоит тихая. Все же, хоть и малыми силами, а потрепали мы турок изрядно и, видно, они тоже не хотят терять драгоценные часы отдыха перед завтрашним днем, который, должен решить нашу участь.
Впрочем, никаких иллюзий я не питаю. На военном совете, где я присутствовал в числе прочих военачальников, Петр объявил свое решение - атаковать турок ближе к утру.
Этот приказ - настоящее самоубийство. Конницы у нас не осталось – лошади пали от голода, и драгуны сражались в пешем строю. По той же самой причине пришлось бросить пушки – не на руках же их тащить? Боеприпасы тоже подошли к концу, а обоз, собранный союзниками и двигающийся к нам, перехватил противник. Нам противостоит больше двухсот тысяч турок и татар – свежих сытых и полных сил.
К своей палатке я возвращаюсь со странным чувством. Совершенно ясно, что завтрашнего дня мне не пережить, как и многим другим офицерам, чью храбрость и хладнокровие я успел оценить. Никогда больше я не переступлю порога дома, не обниму жену, не увижу малютку сына... Настоящий боец должен быть готов к смерти в любую секунду... Но сердце моё отчаянно сопротивляется, рвется из груди, стучит лихорадочно… Нет, это не страх… Страх я умею узнавать и подавлять, как и все мужчины в нашем роду. Состояние, что накатило в душу, я не испытывал прежде. Прохладный ночной воздух словно густеет передо мной, и вдруг, в белесом тумане я различаю знакомый до боли силуэт: прекрасная женщина со строгой прической в простом домашнем платье и с младенцем на руках. Эльза! Я замираю, потрясенный. Ее губы начинают шевелиться, и я явственно слышу: «Государь должен просить мира. Мир - единственный выход»!
- Но каким образом просить, Эльза? – потрясенный сверх меры, ни на секунду не задумываюсь, что такого не может быть. Мысль о мире настолько невероятна! До сих пор я и подумать не мог о возможности переговоров, зная, что Петр никогда не пойдет на них, опасаясь попасть в плен вместе с женой и, тем самым, дать возможность поднять голову новой смуте в России.
- Мир возможен, - произносит Эльза, или ее дух, неизвестно, каким способом, нашедший меня посреди этой бойни, - визирь согласится. Есть обстоятельства, о которых вы пока не знаете, и они за вас. Пусть Государь предложит переговоры.
- Он никогда не согласится, - возражаю я, - приказ об атаке уже отдан.
- Найди Екатерину, - советует Эльза, - найди ее, пока не поздно. Она хочет спасти своего мужа не меньше, чем я тебя. Она поможет.
В этот момент я прихожу в себя и понимаю, что застыл на месте перед своей палаткой и беседую с воздухом. Призраков, духов и прочей чертовщины нигде нет.
Решив, что я просто переутомился, берусь за полог… но тут отчаянная мысль входит в меня, как шальная пуля, и захватывает всего мгновенно. Можно смеяться надо мной, но в эту минуту я испытываю абсолютную уверенность, что лучше всех, даже лучше Государя, знаю, что именно нужно сделать для спасения остатков русской армии.
- Государь никого не принимает! – Сурово осаживает меня унтер-офицер.
- Я знаю. Я хочу говорить с императрицей.
- Господин фон Тиссен, вы сошли с ума?
Вплотную приближаю лицо к простому и бесхитростному лицу русского военного. В ночной тьме я очень хорошо могу видеть лишь его глаза - чуть выпуклые, удивленные донельзя, возмущенные, но не тупые и не злобные.
- Вы хотите жить? – Тихо спрашиваю я и сам удивляюсь огромной убеждающей силе, прозвучавшей в моем голосе, - хотите вернуться домой, обнять свою мать, если она жива, жену и детей, если они у вас есть? Вы хотите снова увидеть свой дом?
Унтер-офицер теряется и не знает, что сказать в ответ.
- Позовите императрицу, скажете, что есть секретные сведения исключительно для ушей одного государя, но так как он запретил беспокоить его до атаки…
- Понял, - кивает унтер-офицер и скрывается в палатке.
Я остаюсь ждать в нелепой уверенности, что поступаю правильно. Или я и в самом деле слышал духа моей многомудрой супруги? Или же все проще, и я сошел с ума от усталости и голода? Пусть так. Если безумие может помочь в безнадежной ситуации, я готов сойти с ума сию же секунду.
Вскоре и в самом деле появляется женщина. Я узнаю ее сразу, хотя до этого видел лишь издали. Крупная, красивая, но простоватая, внешне она ничуть не подходит на роль императрицы. И, однако же, Петр Алексеевич повелел называть ее государыней, хотя венчания еще не было.
- Кто вы? Вы имеете что-то сказать до моего супруга? – спрашивает она, с трудом управляясь с непривычной русской речью.
- Барон фон Тиссен, - отрекомендовываюсь я на немецком.
- О! – ее взгляд становится внимательным. Что она обо мне слышала?
- Государыня императрица, - учтиво склоняю голову, - есть лишь один выход, и этот выход – мир. Переговоры.
Она качает головой. Простая и необразованная женщина, подруга государя явно не понимает, почему, если есть такой простой выход, Петр не нашел его сам.
- У меня есть секретные сведения. Их доставил лазутчик из турецкого лагеря. К сожалению, четверть часа назад он умер у меня на руках, - с отчаянием обреченного лгу я, - если просить мира сейчас, визирь примет условия.
- Но почему? – удивляется Екатерина.
- Потому, что генерал Ренне взял Браилов.
Никогда еще я не рисковал так отчаянно. На кону не просто жизнь, а честь моя и моей семьи.
