вернувшись к прежней любезности: «пойдем на воду, красавица моя!», но она все еще смотрела восторженно в сторону Паственного Холма, где только поздно вечером животные взмахнут гривами со ржаньем: проклятые!.. Они пошли дальше в широком бледнеющем свете — и вот уже показалась вода.
Мертвые вещи прислонились к скалистому берегу. Они постояли, поглядели. Фелипе курил. Но любая досягаемая вещь была далекой для девушки, она была вся — одни глаза. Она сама была недосягаема.
Таков был и город об эту пору.
Земля, обнимавшая воду, была жирна, плодородна, в испарине — Лукресия Невес вдыхала ее сырость бессильно и осторожно. Она так пристально вглядывалась в поток, что лицо ее зацепилось за один из камней, уплывая и вытягиваясь вдоль по течению, и эта единственная точка болела, тем сильней болела, чем дальше уносилась и мечталась в воде. Вскоре она уж и не знала, она ли следила за этим образом или образ этот следил за нею, потому что всегда так было устроено, и кто скажет: город ли создан был для людей или люди созданы были для города, — она смотрела, смотрела…
Легкое движенье Фелипе заставило ее вздрогнуть и вспомнить о его присутствии по левую сторону… она быстро вздернула левое плечо к самому уху, отстраняясь от своего лейтенанта мягко и уязвленно. И подумала, полупроснувшись и вся обратившись в слух, подумала, что чужеземец скажет: «Какая тут грязь!» Почти услышала подобное святотатство и совсем прижала плечо к уху, растерянная, горбатая. Полна свободной злобы…
А река была из металла, и какая-то птица пролетела над грязной водой!.. Терлась плечом об ухо… или крыло?., о поля шляпы, сбившейся набок, а ветер дул над свинцовым городом. Но Фелипе завязывал шнурок на ботинке, посвистывая на свету, и ничего не говорил. И то, о чем он молчал, потонуло под конец в огромных голубоватых сумерках. Тогда девушка стала слушать мелодический свист своего спутника.
Пока еще один оттенок не лег на темнеющий вечер. Все виделось теперь в профиль, края крыш резко вырезались в пустоте… Она высвободила плечо, прервав сразу же это нежное состояние, какому свист придавал такую теплоту. И вся вытянулась: но не слышно было вокруг никаких шумов, только бледный свет зажегся в воздухе.
И вскоре, словно они задремали и не заметили времени, сделалось очень поздно и все преобразилось.
Вещи выросли выше в глубоком покое. Город Сан-Жералдо проявлялся. И она стояла, выпрямившись, пред этим ясным миром. Фелипе говорил что-то, и слова были глухим шумом… Даже шумы предместья доходили тусклые, в бледной овации далей. Девушка слушала стоя, с постоянством, с жизненным терпением охотничьего сокола. Все было несравнимо. Город объявлял о себе открыто. И на ясной грани ночи мир города был вселенной. На пороге ночи миг немоты был тишиною, виденье было привиденьем, город — крепостью, жертва случая — жертвой на алтаре. И мир города был вселенной.
И посреди этого нового мироздания, неподалеку от бездны, валялся на земле небольшой винт.
Лукресия Невес смотрела с высоты своего роста на ужас этого предмета.
Вещи страшные и хрупкие лежали на земле. Винт с тончайшей нарезкой.
Девушка вдыхала свинцовый запах ясной ночи. И, повернувшись, увидела: там раскинулся город Сан-Жералдо, объемный, неизъяснимый, стоящий крепко, как на гигантской стопе. Каждый предмет — гиперпластика. Знак чего-то. Девушка тихонько переступила с ноги на ногу.
Еще один оттенок лег на землю. Теперь, в полутемном цвете воздуха, каждая башня, каждая труба на крыше внезапно вытянулись… Настал, видно, момент высадиться на берег и самой дотронуться в конце концов до каждой вещи. А город позволит ощупывать с дрожью его камни? Или сомкнется над дерзкой своею жертвой, подняв свои стены еще на одно домовище…
— …Который час… — поинтересовалась она приветливо.
Фелипе почесал шею, подняв засветившийся подбородок.
Тот же, что вчера в это же время…
Лукресия Невес засмеялась, сухие губы жарко раскрылись в несколько бескровных трещин. Девушка смочила губы длинным птичьим языком, оглядываясь по сторонам, в невольном испуге. Недвижные у потемневшей воды, лейтенант и девушка казались все более слабыми под резким сиянием города.
Предместье всплывало докуда могло. Свет словно не тускнел, а поднимался, задыхаясь от усилия, к вышнему свету. От этого усилия город Сан-Жералдо как-то весь выдался наружу, словно камни его стали невесомы. Вещи держались теперь на собственной поверхности, как зародыш готового треснуть яйца. Неприкосновенные. Издали здания казались высокими и пустыми.
Вон там — цилиндрическая башня завода.
Если б это был мир героев, то имел бы пугающий профиль.
— Нет, правда, Фелипе, который час, а? — мурлыкала девушка, завлекательно и беспокойно.
Но когда город Сан-Жералдо возвещал о себе, он открывался и себе самому, не раскрываясь перед другими до конца.
— Да разве я уже не сказал, — настаивал на своем лейтенант, приглядываясь к ней в зеленоватой полутьме с растущим интересом.
Она заливисто смеялась, тряся головой со смешным испугом и легко похлопывая его по фирменному рукаву… и вдруг сумерки протянулись длиннее, огненная рапира вонзилась, дрожа, в воздух!.. Платье на девушке вдруг потеряло обморочно свой цвет, банты поникли, браслеты врезались в кожу, образовав красные знаки… Город Сан-Жералдо с трудом сохранял равновесие.
— Пойдем, — сказал Фелипе, и голос мужчины звучал как раздвигаемые ветви и как шум шагов.
И они зашагали в сторону центра. Поверхности улиц все сужались и сужались, хотя в каждом предмете еще что-то темнело и блестело.
Еще мгновенье, однако, — и цветок вдруг поник на своем стебле, корни мягко ушли в сырую землю, обрушились деревянные скелеты домов — весь город содрогался, рассыпавшись на куски.
Опасность миновала. Наступила ночь.
Оставались только мгновенные отблески камней, задевающие светом прохожего. Свет, свет зажигался в воздухе, улсе ночном и пахнущем хлебом… И все принимало добрую форму старого корня. Но все было снова недосягаемо. Мир был окольной дорогой.
Лукресия устала и впала в безразличие, лейтенант Фелипе смотрел на тучи, пристально и не видя. И наконец они вошли в улицу, ведущую к центру. Предместье потемнело и осветилось, подобно кораблю. Бот теперь и впрямь стало невидимо… виделись только редкие фонари и маленькие освещенные пространства. Лукресия шла с мечтательной уверенностью рядом со своим воином. Он рассеянно улыбался, поглядывая на нее искоса. Чтоб под конец сказать, с такой радостной симпатией — казалось, он только что с луга, где набегался вволю:
— Почему ты так самолюбива и не хочешь меня поцеловать?
Забыв не взглянуть на него, девушка увидела его близко, так близко, что он снова стал невидим. Она вдохнула воздух этой почти что ночи. Запах горячей муки плыл по улицам, и мать ждала ее ужинать на втором этаже их дома. Как сделалось темно!
Почти веселая, разорвав наконец тонкие вены ночи, девушка приподнялась на носках, глубоко вздохнула, бросив свой воинственный клич; и когда он приблизился, сверкая форменными пуговицами, — так близко, что можно убить, — заговорила глухо, теряя постепенно голос.
— Никогда! — сказала она, смеясь жестко и торжествующе, в своем бессильном призыве к завоеванию Сан-Жералдо. — Никогда! Я искусаю тебя, вот что я сделаю, Фелипе!.. Фелипе! — позвала она сквозь темноту, — я затопчу тебя, вот это и будет мой поцелуй! — и стала мрачно перебирать ногами, вся содрогаясь на этом топоте.
Фелипе даже рот открыл от ужаса. Так они и смотрели друг на друга, с изумлением, с любопытством, дрожа все сильней. Пока он не засмеялся неестественно, пытаясь высвободить шею.
— Невежа ты, вот ты кто! — Ребенок, пробежавший между ними, на мгновенье отделил их друг от друга. — Ия сам во всем виноват, нечего мне водиться с людьми твоего пошиба, таковы, видно, здесь у вас манеры, в поганом вашем предместье! — сказал он с явным удовольствием, оскорбляя в ней самое заветное — ее город.
Оба отступили, открыв маленький просвет на мостовой, взъерошенные, настороженные. Лейтенант гневно посмеивался, в полумраке. Девушка была бледна и, казалось, разучилась смеяться. Зато, казалось, способна лягаться.
