Но пока что у нее есть еще время отдохнуть.
В холодной темноте сплетались герани, артишоки, подсолнухи, арбузы, изящные цинии, ананасы, розы. От лодки, полуза-рытой в песок, виднелся лишь угол носа. И над оторванной дверью бодрствовала петушья голова. Только с рассветом станет видна разбитая колонна. И мухи. Вокруг капители — слабая и блестящая тучка москитов.
Но внезапно что-то перервалось: родились новые москиты — вьюрок взлетел! О, еще рано, слишком рано еще! Однако сквозь темноту уже проблеснули глаза статуи.
Ей необходимо было подняться — о, рано еще, так сладок отдых! Но уже угадывалась сломанная мачта, выходя из тумана, и уже предчувствовалось, где окончится стена сада.
Вокруг головы статуи уже вилась первая пчела, вылетевшая из каменных губ. Атам подалее выплывал из пара петух… Сокровища… О, рано еще, слишком рано! Однако резец уже поранил камень: рассветало.
И из почернелых губ, в быстром вздохе, родился первый нимб росы.
Сейчас в саду ни темно, ни светло — свежо. Ветерок над увечным лицом, посреди ржавых банок.
Ни темно, ни светло — заря. Есть три царства в природе: животное, растительное и минеральное. И среди ржавых банок распускает свой хвост павлин… Ни темно, ни светло — ясно.
Когда станет возможно больше, чем это? Голова лошади жевала артишоки. И на более светлом пятне песка обнаруживался спящий крокодил… ни мрак, ни свет — ясно. Утро в Музее. И сокровище. Сокровище.
Лукресия Невес дрогнула наконец.
В своем сне она стала подыматься, мучительно, с лицом, изломанным своим предместьем. Пока заплесневелые руки не коснулись ограды парка Сан-Жералдо. Там она остановилась, прижав лицо без выражения к железным прутьям.
В одной из конюшен качнулась уснувшая тяжесть копыт, вода взрябилась за Городскими Воротами. Под изменчивым освещением знаки утра уже дрожали на лице. Заря… — лев уже расхаживает по клетке. Заря.
Тогда Лукресия Невес взмахнула крыльями.
Ровные и ритмичные взмахи крыльев несли ее в полете над городом.
Ровные и ритмичные взмахи крыльев погружали ее в сон.
В разгар сна, еще в порыве свирепости, Лукресия Невес встала и побежала по комнате на четырех ногах, нюхая темноту. Что за комната! Она останавливалась кротко на своих четырех ногах. Что за комната! Она вертела головой из стороны в сторону, терпеливо.
Потом ушла в угол и легла.
Цвет помещения достигал теперь острой нейтральности. Ни темно, ни светло — ясно. Здания высокие и рассветные. Через окно ветер леденит волосы и ничего больше не шевелит в комнате. По всему этажу разносится запах старого дерева, растущего за окном. Внезапно, трясясь в кабриолете, она уснула, изумленная и успокоенная. Опасность миновала…
Проснулась под боевой марш скаутов, барабаны грохотали между корзинами с рыбой. Она проснулась слишком поздно. Лошади уже построены были в ряд для похода. Большие уши-листья из сна быстро сжались в маленькие чуткие уши — к тому же радость скаутов Сан-Жералдо с их барабанами рассыпалась крошечными пчелками вокруг.
То, что было сырым от дождя, высохло. Девушка нашла все уже сухим, как солома под солнцем. Куда девалась буря прошедшей ночи? Через окно видела она, как мирные стада кентавров шли сквозь облака, величественно неся крупные крупы. А со стороны поля карканье воронов разносилось далеко, предвещая хорошую погоду.
По улице шла процессия во главе с тромбоном. Звуки оживляли запах рыбы, сеяли огоньки между ветвями деревьев. Девушка оглядывала раскиданную одежду, помещение, еще такое огромное.
Но сквозь все непонятное военный марш звучал ужасающей реальностью. Телеграфные провода, проходящие сквозь открытую веранду, и все их острое протяжение несли в себе одну неизбежность — день!
Девушка медлила в своей комнате. Иногда слегка подталкивая ее, покачиваясь вместе с нею. Глядя сверху вниз, со своей кровати, подвешенной к полу, — до сих пор никогда еще не наступало сегодня.
Чудовищная гардеробная ночи, теперь поменьше площадью, кипела от плащей и шляп. Утро пахло срезанными листьями — это подстригали деревья на Базарной Улице, и от пожарищ шла пыль, как на постройке, — город Сан-Жералдо был огромен, полон лестниц, приставленных к стволам деревьев, все вокруг сотрясалось от безудержной силы, какою было полно, потому что часы на башне стали бить и пробили девять! Девять утра!
Девушка растерялась…
Пересекая вздрагивающий туннель, какой открылся наконец через комнаты этого здания — теперь она была уже бодра, проницательна, — она твердо смотрела вперед, Лукресия, чужеземка, под защитой всего лишь расы людей равных, разбросанных по своим углам.
За две улицы отсюда три каменные женщины поддерживали портал современного здания. Телеграфные провода лихорадило в точках-тире, точках-тире… В один прыжок Лукресия Невес была на веранде, руками придерживая рубашку, которую раздувал ветер.
Вначале она даже зажмурилась от солнца, но вскоре уже смотрела на спокойное здание Коммерческой Лиги. Поржавелая крыша. Штукатурка сыплется со стен… На свету каменщик весь содрогался со своим буравом, бесстрастно подрывая устои предместья через один из его камней. Люди рассматривали витрины… Куда девался город прошедшей ночи?
Как вампир, днем город был слеп.
6. НАБРОСОК ГОРОДА
В тот день случилось Лукресии Невес хлопотать в своей кухне что-то около двух.
Ана пошла за покупками, и тишина бдительно разлилась по жилищу. Девушке уже не раз приходилось мыть посуду, пока мать ходила за покупками. Это был день, похожий на другие подобные.
И, быть может, именно поэтому что-то словно разрешилось, и это дневное время освещалось как-то по-особому через оконные шторы. Там, куда свету не удалось проникнуть, была тревожная темнота: дом словно весь колыхался. И шелестел.
То, что произошло в эти часы, пролетело над Лукресией Невес в колебании звука, влившемся в ветер и потому не услышанном.
Так вот она ускользнула от разгадки. Девушке везло: хоть на миг, но она всегда от чего-нибудь ускользала. Правда, из-за отличия этого мига иной человек сразу бы все понял. Но правда также, что силою этого мига иной человек был бы сражен, как молнией: город Сан-Жералдо был полон людей, сраженных чем-то, которые так радостно тряслись в карете «скорой помощи» на пути к Приюту для умалишенных имени Педро II.
Самое главное — не понимать. Даже собственной радости.
Вода текла из крана, и она водила мыльной тряпицей по тарелкам. Через окно виделась желтая стена; желтая — так следовало из простой встречи с этим цветом. Когда терла зубья вилки, Лукресия казалась маленьким колесиком, вертевшимся быстро, тогда как большое колесо вертелось медленно — то было медленное колесо света, и внутри него девушка суетилась, как муравей. Бытие муравья на свету поглощало ее полностью, и вскоре, как настоящий рабочий муравей, она уже не знала, кто моет и что моется, — такой лихорадочной была ее работа.
Она, кажется, превзошла всю тысячу возможностей, присущих человеку, и теперь просто находилась внутри самого дня, с такой простотой, что вещи виделись сразу и точно. Раковина. Кастрюля. Открытое окно.
Порядок и спокойное, обособленное место каждой вещи под ее взглядом: ни одна не ускользала.
Когда искала другой кусок мыла, не случилось так, что не нашла: вот он, тут же, под рукой. Все было
