Цветы в кувшине. Эра алой краски. Какой у них слабый стебель!.. Розовой краски эра. Краткая эра. По пыльной почве ступает неслышно. Клонится венчик цветка под тяжким гнетом цветенья. Прямоугольник окна пустынен, врезанный в стену. А безделушка-мальчик всем предлагает свою флейту. А самый большой цветок так бледен, а венчик его так крупен…
Быть может, Лукресия не постигла того, что вокруг нее, и лишь на шаг подошла к очевидности этой залы — но именно здесь были расположены вещи.
Угол комнаты был темен. Стена клонилась назад. Потолок составлен из досок непрочных и грязных. Этажерка. Дверь. Пол. Часы. Опять угол. Цветок, кувшин, потолок, пол, штора. И отброшенный вдаль неясный предмет, который, при взгляде в упор, оформился четко и во весь рост — кресло, в своем совершенстве.
Лукресия Невес взглянула на него и, сама не замечая, выразила на лице впечатление от предмета.
Мысль ее в этот момент стала наконец проста и объемна: мысль на четырех ножках, с сиденьем и спинкой. Такой взгляд привел, кажется, к полному познанию совершенности вещей.
Если не могла она пересечь стены города, то, по крайней мере, составляла теперь часть этих стен, в камне, дереве, извести.
И тогда, вспомнив жест, разученный ею в дождливую ночь, она повторила его осторожно и твердо, вытянув вперед левую руку и выставив ногу. И застыла в красоте этой позы, указывая на какую-то точку вдали.
О, но ведь это всего лишь пируэт девушки на выданье. Они такие озорные. Иногда вертятся прямо на глазах у других, а потом долго смеются.
Но на сей раз Лукресия ни о чем больше и не задумывалась: кончила полировать ногти, обтерла их о кожу кресла, полюбовалась блеском, какой им придало мыло, зевнула и вышла из дому.
7. СОЮЗ С ЧУЖЕЗЕМЦЕМ
Но утром, за завтраком, все было желто, и когда дочь пила дымящийся кофе из чашки, желтые цветы рассеялись по столу, и мать сидела во главе стола и была хозяйкой дома: Ана царствовала здесь.
Цветастые обои проснулись такими постарелыми… Когда Ана садилась к столу, небрежно уложенные волосы обрамлялись в розовые маргаритки, зеленые стебли, в красные разводы — но все было рыжим и бурым. Пока лежала ночная роса, выросли по комнатам развесистые деревья и встряхивали теперь ветвями в запахах мокрого парка — дым валил из чайника, покрывая копотью непроснувшийся дом.
Ана собирала крошки бисквита вокруг своей чашки и жадно совала в рот, с тупым выра-жением, как душевнобольная. Можно, пожалуй, сказать, что, сосредоточась на мелких действиях, она наслаждалась утренним покоем здания, близоруко вглядываясь в предметы, тыча пальцем в бисквит, шумно сморкаясь, умываясь долго и тщательно; позволяла она себе в жизни иногда такие слабости.
А пока что там, снаружи, уличные шумы оживали, запах конюшен разносился по первому ветру, и звуки города накладывались одни на другие, как строятся стены, — город незаметно отстраивался после ночи.
Но Лукресия почти не участвовала в утренней радости вдовы. В коротком халате, отбросившем ее в подростковый возраст, девушка сидела, забывшись, опершись локтями на стол, растрепанная, громоздкая.
И если перебрасывались фразами, то в каждой мысли явственно чувствовались притворство и мечта, а из чайника шел черный пар и чернил воздух. Но они были мать и дочь и тянулись друг к другу, как руки для пожатья; и, хотя каждая считала себя разумнее другой, пожатье так никогда и не осуществилось.
— Ты сегодня уходишь куда-нибудь, Лукресия?
— Может, да, может, нет.
— Тебе скучно, почему не займешься чем-нибудь?
— Если б это один раз заняться… — вырвалось у девушки в порыве откровенности, — а то ведь каждый день!
«Замуж ей пора», — подумала Ана, и это была правда.
— Ты должна отдохнуть и успокоиться, — сказала Ана, надеясь удержать дочь на целое утро возле себя, — ты всегда была такая, ведь я помню, если бы ты вела дневник, сама б увидела, дочка.
Дневник… говорит, словно в курсе того, что происходит на свете…
Лукресия взглянула на нее с восхищением.
Но сразу опустила глаза над своей чашкой, задумавшись над тем, что мать недосказала, догадываясь, быть может, о свадебных планах.
Дело, продвинувшееся благодаря догадливости дочери, стало теперь доступнее для обсуждения.
— Ты прогуливаешься со многими приятелями, только вот Матеуса что-то я не вижу, а, дочка?.. Правда, он намного старше тебя.
— Не из-за этого, нет… напротив… Ах, Матеус совсем из другой среды, мама! Он из другого города, образованный, во всем разбирается, газеты читает, с другими совсем людьми общается…
— …Успешно ведет дела, — сказала Ана с откровенностью.
— Это есть, — подтвердила Лукресия, — это есть…
— И поскольку я не проживу целый век…
«Какой целый век имеет она в виду? Свой? Но ведь свой век ты прожил, даже если умрешь в любую минуту…» — Лукресия Невес задумалась.
— Если б ты вышла за него, у тебя все было бы, платья, шляпки, драгоценности… Ты б могла жить широко, уехать из этой дыры… иметь свой дом, богатую обстановку… — продолжала Ана, сама испугавшись пути, на какой вступила наконец, и нервно сжимая рукой шею.
Лукресия Невес смотрела на мать с ужасом, притворным, правда, словно была слишком невинна, чтоб понимать подобные вещи, — и вдруг жестко рассмеялась, ощутив острое желание повернуть наконец спину к предместью Сан-Жералдо. Невольно она повела рукой в свободном жесте, но встретила взгляд Аны.
Наивность матери вогнала ее в краску — если она выйдет за Матеуса, как вместится Ана, такая неопытная и мечтательная, такая щепетильная, в ту роскошную жизнь, какую предстоит им вести? «Заботится, небось…»
— Ничего ты не ела… — обиженно бросила Ана, глядя на нетронутый бисквит.
Вместо ответа Лукресия встала — и вот она уже взбирается по трем цементированным ступенькам и проникает в приемную, наклонив голову под притолокой двери, хоть там и достаточно высоко, — смутно подражая, в возмещенье прошлого, привычке отца, умершего и высокого.
Едва она села с вышиваньем в руках, как дверь скрипнула и показалось наполовину лицо Аны, неясно улыбаясь, как профиль, видимый на луне…
— …и молоко не выпила…
— Я раньше выпила, — соврала дочь. Ана знала, что это не так, но всегда отмахивалась от этих мелких обманов.
— Хорошо, — ответила она… и подождала в дверях, может, Лукресия позовет.
Но та улыбнулась, ставя точку, и Ана повторила: «Хорошо, девочка», — и со вздохом закрыла дверь.
Бедная женщина ненавидела город Сан-Жералдо, и они давно бы уж уехали, если бы — говорила она с упреком — Лукресия не была такой патриоткой. Все здание полнилось запахом города, и обе они ощущали это, но Лукресия наслаждалась, Ана же болтала целый день без умолку, чтоб забыться.
Поскольку как-то раз обе всхлипнули над чужой бедой, — какая всегда возбуждала у Аны огромный интерес, при условии, что случалась не в Сан-Жералдо, — мать с тех пор всегда приходила домой с газетой в руках и заглядывала в глаза дочери: годовалый ребенок в местности Ф. проглотил сырой боб и задохся. — Бедное дитя, — завздыхала она старательно, — по крайней мере, оно-то уж не страдает больше. — Лукресия сочувственно кивала.
И вот дверь снова отворилась, прервав ее вышиванье. Она сказала с иронией:
